Счастье молодой четы было полным.
И этому счастью суждено было превратиться в груду развалин.
Если бы Матиасу кто-нибудь вздумал это предсказать, он бы такого глупца поднял на смех.
Чем ближе время подходило к весне, тем чаще Матиасу бросалось в глаза странное душевное состояние его молодой жены. По временам ею внезапно овладевало какое-то беспокойство. Она могла среди оживленной беседы вдруг задуматься и смотреть на Матиаса или прямо перед собой пустым, как будто внутрь обращенным взглядом. Потом она каждый раз словно просыпалась, вздрагивая от испуга и отшатываясь назад. Матиас ничем не мог объяснить это странное тревожное состояние Лены, а она сама пыталась его отрицать. Но так как вслед за такими минутами все опять входило в обычную колею и к молодой женщине снова возвращалось веселое, радостное настроение — точно улыбающееся солнце выглядывало из-за туч,— то у Матиаса не было причин серьезно беспокоиться о жене. «Возможно,— думал он,— эта странность, неизвестная мне, всегда была в ее характере, а теперь проявляется, как мне кажется, отчетливее и чаще, потому что Лена все время у меня на глазах». Иногда, проснувшись ночью, он видел, что Лена не спит, но и на это не обращал особого внимания.
В апреле месяце молодую женщину потянуло в деревню. Ей, говорила она* сообщили, что мать ее совсем плоха. Старушка может и умереть, не повидавшись с единственной дочерью.
Матиас не препятствовал этой поездке; он даже надеялся, что жена его успокоится и поправится. Он лишь попросил ее подождать, пока подсохнут дороги и станет потеплее, и Лена согласилась.
Но выехать ей все же пришлось раньше, чем того хотел Матиас, к тому же совсем неожиданно.
Однажды молодой супруг, придя в обеденное время домой, нашел дверь квартиры запертой. Но он знал, где в таких случаях Лена вешает ключ,— у них было для этого в коридоре условленное место. Войдя в комнату, он увидел, что обед стоит на столе. Суп в миске, покрытой полотенцем, был еще горячий. Окинув взглядом стол, Матиас вдруг заметил на своей тарелке листок бумаги с несколькими строчками, написанными карандашом.
Лена в этой записке, набросанной, видимо, наспех, сообщала мужу, что за ней приехали из деревни, так как здоровье ее матери резко ухудшилось. Возница очень слешил, так что она даже не смогла дождаться мужа и вынуждена была сразу уехать. Она обещала скоро вернуться, если, конечно, смерть матери и похороны ее не задержат; обо всем она напишет ему из деревни. Затем следовало несколько нежных слов утешения, кое-какие указания но хозяйству и приписка о том, что она взяла с собой рублей двадцать из денег, бывших у нее на руках.
Лутц не очень удивился внезапному отъезду жены. Возможно, крестьянину, приехавшему за ней, и вправду каждая минута была дорога. Казалось также вполне естественным, что Лена принимает так близко к сердцу болезнь матери: все, что в прошлом лежало мрачной тенью между матерью и дочерью, теперь благодаря великодушию Лены было предано забвению.
Для молодого «соломенного вдовца» потянулись грустные дни и вечера. Скука, тоска вскоре его одолели. В доме было так пусто. Несколько раз по вечерам он даже звал к себе Губера — так непривычно ему было оставаться дома одному. Обедать он ходил в харчевню, ужин готовил себе сам, чтобы как-нибудь убить время; по все ему казалось невкусным. Он утешал себя мыслью, что эта «голодовка» скоро минует, и с нетерпением ждал от жены письма, чтобы узнать, когда она думает вернуться.
Но неделя подошла к концу, а никакой весточки не было. Следующие несколько дней тоже не принесли Матиасу письма, и молодым супругом овладела щемящая тревога. Потом наконец письмо пришло, но не от Лены и не из деревни.
На листке бумаги, который Лутц поспешно вытащил из конверта, было только несколько строк, написанных незнакомым почерком, большими, жирными буквами:
«Многоуважаемый господин Лутц! Если вы сильно стосковались по своей молоденькой женушке, то можете ее легко разыскать. Она не уехала в деревню, а живет на улице Сауна в доме № 17, у мадам Б ринк. Счастливой встречи с супругой, а также особенной, еще большей радости, которая вас ждет, искренне желает вам неизвестный друг».
Письмо было отправлено отсюда же, из Таллина, и на почтовом штемпеле стояло вчерашнее число.
«Какой-то шутник, небось кто-нибудь из знакомых, решил подшутить над моим «соломенным вдовством»,— нодумал Матиас.— Он, озорник, хочет со мной разыграть апрельскую шутку, хотя сегодня и не первое и не тридцатое число. Но что за дурацкая выдумка!»
И он стал разглядывать почерк, чтобы узнать, кто же из его знакомых мог выкинуть такую штуку.
Матиас не пришел ни к какому заключению, которое казалось бы правдоподобным. Письмо могло быть состряпано и мужчиной и женщиной — величина и толщина букв ничего еще не доказывала. Написано оно было по-немецки, но малоупотребительным латинским шрифтом. По-видимому, писавший искусно изменил свой почерк.
Матиас отбросил листок в сторону. В эту ночь и в следующую он еще спал спокойно. Он пытался утешить себя, придумывая всевозможные причины молчания Лены. Прежде всего, почта в деревне работает из рук вон плохо, особенно когда речь идет о крестьянских письмах,— они ползут страшно медленно. Может быть, в течение первой недели Лена из-за тяжелой болезни матери вообще не могла писать: а когда наконец написала — кто знает, где и сколько времени это письмо валяется. По в конце концов оно до города доберется. А возможно, Лепа думает так: «Зачем я буду зря писать, я же еще не знаю, когда смогу выбраться домой. Он ведь и сам понимает, что со мной здесь, в родных местах, ничего плохого не случится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111