я не плохой, буду стараться, буду работать и учиться и... и не бояться ни сумы, ни тюрьмы...
Через два дня Юриса Залана хоронили. Я заготовил дров для печи. Расколол старые жерди от загона, ручной пилкой распилил ненужные горбыли и чурки. На салазках приволок из лесу два засохших вяза.
Мать готовила кофе: поджаривала на сковородке желуди, морковь, ячменные зерна. Бабушка, которая только что вошла, бормотала, снимая шаль с плеч:
— Да, отец, вот мы и пришли к концу. Без поминок отвезу тебя на кладбище. Нищими явились мы в этот мир, нищими и уходим. Ни сварить, ни изжарить нечего. ..
Накануне заезжал Швендер. Как и полагается церковному старосте — с молитвенником в кармане шубы. Повертевшись вокруг стола, он торжественно произнес:
— Печалящиеся и скорбящие, войдите в клеть — пропоем хорал и прочтем молитву! Облегчим свои души, уготовим ушедшему от нас дорогу в царство блаженства вечного!
Бабушка презрительно воскликнула:
— Нет в твоей книжке такой молитвы, которая подошла бы моему старику!
— Как это — нет? — Швендер погладил бороду. — У меня книжка с крепостных времен. Даже у пастора такой нет.
— Ну, тогда открой и покажи, где молитва за человека, убиенного бесчестным соседом?
Швендер предостерегающе поднял палец:
— Женщина, от твоих речей пахнет безбожием! Бабушка, повторив его жест, ответила;
— Мужчина, вымой свою шубу щелоком — от нее пахнет самогоном!
Швендер еще немного помялся у стола, потрогал клочковатую бороденку под нижней губой и, быстро справившись с собой, промолвил деланно добродушным тоном:
— Оставим господу богу решать, кто из нас виноват.
Я скажу одно: даю на похороны Юриса ведро наилучшей самогонки. Приходите кто-нибудь за ней... Только не днем... Лучше всего вечерком, когда куры улягутся. Я поставлю, скажем, на гумне... У бабушки загорелись глаза:
— Вон! Не нужно нам твое Иудино зелье!
Швендер, теребя бороду, обозвал бабушку сумасшедшей и выскочил вон. А бабушка, взяв посошок, направилась к Шуманам.
Нестерпимо надоели эти Шуманы, осточертели... Но без угощения на траурном обеде не обойдешься; по крайней мере, могильщиков надо угостить.
Был бы дома сам Шуман, может быть, вышло бы по-другому. Но дома оказалась одна Шуманиха, и, когда бабушка заикнулась, нельзя ли занять в долг несколько фунтов масла, сала и муки, она сладеньким голоском заговорила:
— У Шуманов сын, у Заланов сын. Ничего не скажешь, у Шуманов есть чем прокормиться, но вот сына посылать в разные высшие школы — руки коротки. От Заланов же только и слышишь: масла нет, муки нет, мяса нет, денег нет... — слово «нет» она произносила тягуче, передразнивая. — А сын-то штудент. Как это так?
Бабушка больше не слушала. В эти скорбные дни чувства ее были слишком обострены. Не возразив ни слова, она схватила свой посошок и ушла.
В этот день за завтраком мы долго сидели молча. Наконец бабушка нарушила молчание:
— Нищему — и похороны нищенские. У матери задрожали брови.
— Кур зарежем, кофе сварим...
Напилив и наколов дров, я начал складывать их в поленницу. Со стороны дороги показалась Зильвестриха. С ее сыновьями я когда-то учился в Аничкове.
— Добрый день, Роб! Дома, что ли, ваше бабье войско?
Гостья ташила две больших плетенки. Приличия ради, я тоже вошел в комнату.
— Чему удивляетесь? Пришла кухарничать. Вот посуда. Только, милая,— сказала она, обращаясь к матери,— сосчитай все кружки, тарелки, ножи, вилки... чтоб не пропали. Альвина Залит — она тоже принесет, так ты
заметь, которая ее посуда, которая моя... чтобы потом не перепутали. Мать стыдливо прикрыла лицо передником:
— Что мне с посудой делать, Минна, когда в горшках ничего нет...
— Нет, так будет! Не горюй — будут и пироги, будет и жаркое!
Во дворе заскрипели полозья. Въехали мужчина и женщина. Пока женщина возилась с платками, мужчина с длинной трубкой во рту, лихо сдвинув баранью шапку на затылок, вынул из саней заколотую и ободранную овцу.
Это были Важули. У «самого» — бронзовое, загорелое лицо, длинные и тощие ноги; был он известен как неисправимый болтун. В пьяном, в трезвом ли виде любую шутку начинал словами; «Я из Ратишков, Ковенской губернии, цыган. А овец красть езжу в Курземе». «Сама» — литовка, пышная, широкоплечая, лет сорока, краснощекая, как ягода брусника. Вытащив овцу, Ва-жуль закричал женщинам, вышедшим на крыльцо:
— Э-гей, хозяюшки, куда мы эту овцу денем? Где у вас большой котел и поварешка? Вы, женщины, будете варить, а я поварешкой ребра мять да мясо поворачивать!
Важулиха заворчала:
— Тише, Казимир, не валяй дурака там, где нужно плакать,
— Ты что, хочешь, чтобы старина Залан каждую ночь из гроба вставал и выбивал мне окна? Мы договорились, что я его с музыкой на тот свет провожу. Он мне сказал: «Если ты. Казимир, не придешь с гармоникой на мои похороны, я тебе печную трубу развалю».
Едва успел Важуль отнести овцу в погреб, как на дороге опять заскрипели полозья. Приехала Альвина Залит, привезла посуду и бочонок пива... Вскоре с северной стороны показался лыжник с ношей на спине—четырнадцатилетний Пауль Звайгзнит.
Вечером накануне похорон у нас пекли и варили. Запах съестного можно было учуять даже на дороге. Во двор откуда-то прибрел голодный рыжий кот.
Важуль, уже заметно охмелевший от выпитого пива, путался под ногами у стряпух и рассказывал:
— Только ради своего старого друга Юриса я спустил шкуру с лучшей,овечки во всей Могилевской губернии! Я аж молитву прочел на четырех языках: на своем, женином, Юриса и царском. Только с «аминь» получилось нехорошо: вспомнил Швендера, и вместо «аминь» вышло «сгинь, нечистая сила!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139