Хорошая шутка, не более того. Еще не раз Макс Жакоб будет иметь возможность дуться на Аполлинера, взять хотя бы длиннющий обмен записочками и мнениями по поводу протекции мадам Рашильд, в публикации романа Жакоба на страницах «Меркюр де Франс». Аполлинер занимался этим не очень ревностно, оттягивал дело, давал уклончивые ответы. Наконец Жакоб пожаловался кому-то из приятелей, что Аполлинер увиливает и проявляет недоброжелательность. Ныне, когда мы знаем из биографии Альфреда Жарри неприязненное и оскорбительное отношение Рашильд к Аполлинеру, нам легко понять положение того, кого просили составить протекцию у не расположенной к нему покровительницы. Вот каким образом пустяковые события входят в историю и приобретают вес свидетельств.
В то время, как творится история, друзья художники совершают открытия, обижаются, пишут, рисуют, развлекаются, бездельничают, любят и балуются наркотиками,— Аполлинер все еще остается бездомным. Хотелось бы сказать: на ходу он завоевывает себе известность, на ходу завязывает дружеские отношения, на ходу царствует. Это период, когда он, точно Вечный Жид из новеллы, включенной позднее в сборник «Иересиарх и К0», вынужден даже и любить-то на ходу. Бездокность способствует привычкам, с которыми поэт не расстанется и позднее, когда, наконец, заживет своим домом Привычке к долгим прогулкам, фланированию. Так что название одной из его книг, («Фланер обоих берегов») станет его прозвищем, которым часто будет награждать его будущее.
Но вот однажды Аполлинер поселился в своей, по-настоящему своей квартире на маленькой уличке, носящей название Леони, переименованной вскоре на Эннер, недалеко от Пигаль.
Этот факт никак не отразился на образе жизни. Все еще он будет подолгу не бывать дома, все еще будет простаивать с людьми, все так же ему будет трудно закончить интересный разговор и так же трудно будет покинуть чужой дом. Но уже скоро, уже где-то вот-вот, явится нечто новое и грандиозное: любовь, счастливая любовь. Не будем пока что заглядывать в ее горький конец
Квартира на улице Эннер была небольшая, мать обставила ее для Вильгельма мебелью, лишней в Везине. Тяжелый бретонский громадина буфет, обширная кровать; мебель эта вызвала дикий восторг богемы, когда орава в первый раз явилась сюда, чтобы обозреть жилье приятеля. Разве что один Макс Жакоб растроганно смотрел на уродливые дубовые сооружения в бретонском, скорее в псевдобретонском вкусе: они напоминали ему родную Бретань, дом отца, бедного портного из Кемнера, вкус белых сыров и соленого бретонского масла, знакомый парижанам лишь по летним каникулам. Оглядевшись, богема признала, что, как бы то ни было, пусть квартира смешновата, и уж никак не подходит художнику и свободной творческой натуре, ее все же можно счесть местом, где все мы будем чувствовать себя как дома. Но Аполлинер оказался неумолим: совершенно серьезно и даже с какой-то злостью он запрещал бросать на пол окурки и мусор, в особенности же противился — чем привел общество в полное замешательство — тому, чтобы сидели на его кровати. Его пытались высмеивать, но так уж впредь повелось: Аполлинер хочет иметь в квартире чистоту. Аполлинер не разрешает у себя своевольничать, Аполлинер ведет себя в доме как обычный, скучный буржуа. А когда это повелось, каждый мог иметь на свершившийся факт свой собственный взгляд, хозяин же оставался при своем.
Был май, когда Пикассо, возвращаясь с выставки, которую для него устроил Кловис Саго, сказал Аполлинеру с самой серьезной миной: «Я только что встретил у Саго для тебя невесту». Заинтригованный Аполлинер помчался к Саго. Там он увидел маленькую, очень худую барышню с двумя темными косами за спиной и треугольным личиком эльфа. Выглядела она необычайно молодо, почти пансионерка, и звали ее Мари Лорансен. Она рисовала. Знакомство ее с Кловис Саго было знакомством начинающей художницы с маршаном, который, может быть, когда-нибудь купит ее картину. Аполлинер поразглядывал барышню, немножко поговорил с нею и влюбился без памяти. Из воспоминаний, резко отличающихся друг от друга, видно, что объект его чувств был существом очаровательным и одновременно невыносимым, по сохранившимся снимкам можно судить о ее красоте, настолько отличной от красоты Анни, как только может быть отлична нордическая девушка от маленькой парижанки. Тонкие запястья и щиколотки, талия такая узкая, что ее можно обхватить двумя ладонями, вся гибкая и подвижная.
При разговоре оказалось, что язык у нее острый и безжалостный. Рассуждает как будто немножечко суховато, чувства держит в узде, независима, надменна, не даст себя никому запугать и без колебания прибегает к сочным выражениям. И при этом такая способная художница! Аполлинер как будто все еще не верит своему счастью: а вдруг да окажется, что все это произошло только в его мечтах?! Но нет. Мари обосновывается у него, нежная, хотя все еще сдержанная в своих чувствах, жадная к жизни, хотя в определенных границах, одновременно и хороший товарищ и приятельница. «Веселая, шутливая, это маленькое солнце, это я в женском воплощении!» — говорит он о ней с восторгом. И действительно, поразительно, как они похожи. Именно это сходство, трогающее и словно бы дарованное свыше в минуты гармонии, порождает острые стычки в те моменты, когда эти две родственные, независимые натуры сталкиваются в споре: эгоизм, гонор, неуступчивость постоянно высекают искры, придавая остроту их любви в первые годы и нанося раны, которые все тяжелее заживают,— в последующие. Ее личико, сосредоточенное в серьезные минуты, смуглое — сказывается креольская кровь,— с торчащими скулами, пухлыми губами и как будто чуточку косящим взглядом живых, больших глаз, окаймленное путаницей кудрявых волос, словно дразнит, насмехается!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95