.. Вон Витя Сафроненка из второго класса, а спроси его — все походы, все войны, всех полководцев знает, про которых в старших классах рассказываешь...
В клубе уже начался слет. Дети, как и взрослые, выходили на трибуну и тоненькими, не окрепшими еще голосами рассказывали о своих пришкольных участках, мечтали, как они, когда повзрослеют, будут украшать нашу землю.
А возле конторы колхоза Святослав Яркович спустил уже Знамя почета, которое ежедневно с весны до осени обязательно взвивалось на тонком флагштоке и сообщало колхозникам, кто из них этот день трудился лучше всех. Что же — самое напряжённое время миновало, почти все работы переделаны, и знамя может отдохнуть до весны...
А мы с тобой, Геннадий, давай посмотрим, что же вырастил «Большевик» за этот. год. А чтобы лучше было разбираться, надо, видимо, привести вот эту таблицу урожайности за последние три года, с какой ты и начал наш осенний разговор.
Ну что ж, с таким урожаем (в среднем 30,5 центнера с гектара) даже твоему обычному колхозу, который не привык еще ходить в передовых, не стыдно показаться на люди. Тем более если вспомнить, каким трудным для хлебороба был этот год.
Все три — без зимы — времени года только и говорили о дожде. Сначала дождей долго, но напрасно ждали. Помнишь, ждали весной — а он крутился как вьюн и все время обходил «Большевик». Ждали летом — а он все не приходил. Ждало поле — не наливался как надо колос. Ждал луг — не было травы, а потому коровы возвращались на ферму почти без молока. Ждала картошка — где ты без дождя в этом горячем, как зола, песке будешь расти... Ждали, ждали, ждали...
И наконец дождались. Весь сентябрь лили дожди, хотя они уже были не нужны ни полю, ни лугу, ни тому же кар-тофелищу.
Едем с тобой в Кобыляки. По дороге заглянули на поле, где дискуют картофелище трактористы Стаховский и Куха-ренка. Оба трактора бегают по полю быстро, только за трактором Стаховского сразу же тянется черная полоса взрыхленной земли, на которой то тут, то там белеет картошка, а диски Кухаренки едва колупают почву. Проехали они по нескольку раз, а уже, смотри, перед тобой лежит пестрая земля — сразу видно, где ехал один, а где другой.
— Не берут что-то,— оправдывается Кухаренка. Останавливается и Стаховский. Невысокий, коренастый и грузноватый дядька кажется, излишне медлительным — даже удивляешься, что это у него так весело только что бегал трактор. Здоровается с достоинством, смотрит на диски, будто изучает их, потом говорит:
— Углубить надо.
И наблюдает, как несмело перед председателем и чужим человеком работает Кухаренка — будто первый раз взял в руки ключ. Ты, Геннадий, тоже помогаешь трактористу, но мне кажется, что и у тебя это не очень хорошо получается.
Стаховский с тем же чувством собственного достоинства неторопливо берет у Кухаренки ключ:
— Давай я попробую...
Отвинтил одну гайку, отвинтил другую, опустил диски.
Работает медленно, но точно — залюбуешься. Все у него получается: и молоток бьет как раз куда надо, и скоба передвигается, на сколько требуется. Всего каких-то пятнадцать минут и понадобилось, чтобы углубить диски.
Снова весело побежал по картофельному полю трактор Кухаренки, но теперь и за ним уже тянулась темная, такая же, как и за Стаховским, полоса взрыхленной земли.
Поехал и Стаховский. Потом, немного отъехав, остановился почему-то, позвал нас, не поленился даже слезть с трактора, медленно подошел ближе и, довольный, то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал:
— А вот вы, Михайлович, без меня, видимо, и не поняли б, как это сделать...
Вот оно что! Человек даже остановил трактор, чтобы еще раз услышать доброе слово о своей работе, которая у него и на этот раз очень удачно получилась. Что ж, такое чувство, наверно, понятно каждому человеку. Бывает, разберешь, а потом сложишь опять обыкновенный замок, которого ты до этого никогда не разбирал и к которому раньше боялся даже притронуться, и, увидев, что он чудесно работает,— радуешься так, будто ты создал ну, скажем, если не всю нашу планету, то непременно хоть одно из ее полушарий.
— Я это умею! — еще раз подтвердил Стаховский.— У меня вон и сын Саша с пятого класса уже зябь подымал.
Сашу я знаю. С ним, чубатым и веселым шофером, который через десять дней пойдет в армию, я ездил в Аржавку, где работала картофелекопалка. И убедился, что машина у Саши бегает так же красиво и быстро, как у отца трактор.
Стаховский сказал все, что хотел, и теперь, видимо, удовлетворенно улыбался сам себе, сидя в пыльной кабине...
Шарая, бригадира этой приднепровской бригады, мы увидели на поле. Он стоял между садом и льнищем — как раз там, где еще летом мы оставили его, убедившись, что льнокомбайн работает хорошо. Казалось даже, что он с того времени никуда отсюда так и не отлучался. На нем все тот же длинный военный китель, который закрывает карманы широких штанов, все те же галифе, что свисают на кирзовые сапоги, все тот же картуз, надвинутый на самые глаза.
— Кажется, что Шарай стоит здесь с самого лета,— сказал я тебе.— Похоже, будто он и домой не ходил.
— Это тебе только так кажется,— заметил ты.— Ходил Шарай. И не только домой, но и на пенсию даже ходил. Приехал тут к нам один выпускник Горецкой академии, Персиков Анатолий Петрович. Мы его бригадиром назначили. Ну, а Шарая на пенсию торжественно проводили — ему же по годам давно уже надо на пенсии быть. Но, понимаешь, Шарай все равно сам наряды за нового бригадира составлял, а тот только ходил по Приднепровью, да все охал, да все кряхтел: «Зачем мне все это. Брошу к черту, пойду к дьяволу». Болезней себе повыискивал — хоть сразу в гроб клади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51