Упрашивает его:
— Миша, ну подожди, куда я с тобой, с пьяным, поеду. Приедем в Оршу, дома и выпьешь.
А он — с кулаками. Да так дал, что Томка головой об асфальт ударилась. Сознание потеряла. Ее быстренько в больницу отвезли.
Лежит она в Семашке, а я ничего не знаю. Неделю, вторую лежит в больнице, а мне ничего не передают. Уже чужие люди сказали: «А знаешь ли ты, Полька, что твоя дочка в больнице с сотрясением мозгов лежит?» Я быстренько собралась, коров подоила — и в Оршу.
— Что, моя детка? — спрашиваю.
— Ничего, мама, страшного: шла и с лестницы упала,— обманывает она меня.
А доктора сказали:
— Это ее муж так ударил...
Тогда я и говорю Томке:
— Бросай ты его, моя детка, как-нибудь проживем...
Потом, когда выписалась, пришел брат мой, пастух,— он еще живой был. Виктор Колтунов, может, слышали? Вот тут недалеко от меня жил. Вон его хата печалится — и окна досками забиты, и двери. Витя все в колхозе коров пас. А такой уж был мой братец отзывчивый — всегда, когда надо, поможет. Он тогда и говорит моему зятю:
— Ты, змей, над этой горемычной семьей не издевайся Она и так много горя узнала.
А тот все равно бил Томку. Развелись. Миша ушел от нас. И в Андреевщине в примаки пристал — как раз по соседству с Романовной живет. . А мой братец в прошлом году, как раз в свой день рождения, утонул. Сорок лет ему всего исполнилось. Жарко было, а они возле Оршицы коров пасли. Виктор полез в реку, чтоб немного освежиться, а оттуда уже и не вылез: сердце, говорят доктора, разорвалось.
Прошло каких-то полгода — на тебе, и жена его померла. Райка работала прачкой в Андреевской школе-интернате. Тр ли она так перепугалась, то ли еще что.
Сами они умерли, им будто уже и легче, а мне оставили четверых сироток. Вон они у меня все лето на каникулах были. А я уже слаба, растить их сил нет. Большенькую, Нину, отвезла в Витебск в школу-интернат. Теперь раза по два в месяц езжу туда. «Тетенька, возьмите меня назад в Анибалево»,— плачет Нинка. А я и сама плачу, да уговариваю ее, как могу: «Глупенькая ты, тут же хорошо, тут ведь ты и ухоженная, тут и подружки у тебя есть». А она все свое: «Пускай себе, но в Анибалеве, когда были мама и папа живы, мне было веселей». Глупенькая, она еще не понимает, что без папки и мамки всюду невесело — ни там, ни в Анибалеве. Когда она была в Андреевской школе-интернате (жаль, что у нас тут всего восемь классов, а она ведь в девятый ходит), так у меня только и пропадала. Все же веселей на родной улице, возле родной хаты, хоть в ней и окна досками позабиты.
Младшенькие, близнецы Лешка и Павлик,— те в Полоцке, в детдоме. Тоже, как только приеду, очень радуются — глазенки так и горят. Вот немного управлюсь, поеду и переведу их из детдома в Андреевскую школу-интернат —
все-таки ближе будут. И я чаще смогу к ним зайти, да и они сами, когда скучно станет, прибегут...
А Наташка — совсем малое грудное дитя — в Оршанском приюте. Ну, она еще ничего не понимает — ей все равно где соску сосать. Это потом уже, когда увидит, как к другим матери да отцы будут приходить, заскучает и эта сиротка.
Но пока я жива, пока еще ходить смогу, буду им, этим детям, заменять и отца и мать...
Мы шли медленно — тетка Полька не может уже быстро ходить.
Улица кончалась. Вот и последние хаты. Из сеней в какой-то длинной, похожей на пальто поддевке, со своей обязательной палкой в руках вышла старая Куляиха и по переулочку, который отгораживал узкую стежку от огородика под окном с одной стороны и от опустевших уже грядок — с другой, пошла было к той скамеечке, на которой я разговаривал с ней еще весной, но, видно что-то вспомнив, снова вернулась в сени...
Спустились в овражек, поднялись на крутой пригорок — вот мы и на ферме.
Тетка Полька, скинув с себя ватник, закатала рукава кофты и взялась замешивать мукой в большом чане пойло коровам, а я, познакомившись с другими доярками и свинарками, сидел и слушал их разговор.
Послушай, Геннадий, и ты, о чем они мне рассказывали.
— Вот с хлебом у нас не все хорошо. В Оршу ездим, в Андреевщину ходим. А чаще всего черствый едим. И так уже мы попривыкали к черствому, что от свежего нам уже, наверно, и плохо было бы,— шутят женщины.— Хоть бы раза два в неделю привозили нам в Анибалево хлеб. А то, бывает, и коня запряжешь, и объедешь близкий свет — и Соловье, и Селище, и Хлусово — и так, без хлеба,— злой-злой! — домой вернешься. Там не привезли, там разобрали. Хорошо, что Вася Кавецкий, шофер молоковоза, возит нам из Орши хлеб. Когда ни попросишь — никогда не откажет, всегда привезет. И порожняком он не ездит: туда молоко везет, оттуда — хлеба мешок.
(— А чего они хотят, чтобы я им за хлебом ездил? —
злился ты, когда я передал тебе эти слова.— Мы ведь договорились с андреевским магазином, сделали ящик, чтоб возить хлеб, даже на правлении решили, что колхоз будет платить за каждую возку по рублю, а они никак охотника не могут найти. Видишь, коня никто не умеет запрячь. Да и за рубль никто не хочет ехать — мало. И ящик стоит, и хлеба нет.)
— И с водою у нас не лучше. Один родник на все Аниба-лево. Зимою так в замерзших окнах утром дырочку каждый надышит и все поглядывав в нее, кто же первый осмелится тропинку к роднику протоптать, лед пробить... Пробьет кто-нибудь (надоест ждать!), ну, тогда уже вся деревня и пошла по его следам с ведрами. А весною, как заплывет наш родничок, понаедет санитарных врачей, хлоркой все так засыплют, что воду и не пригубишь: воняет — на километр ко рту не подноси. А когда себе, в Андреевщине, задумали водопровод построить и когда не разрешали через шоссе пробивать, так Садкович даже в Минск ездил... Добились все же разрешения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51