И мне вспомнилось, как еще в Орше, увидев на дороге горстку зерна, что неизвестно как попала на асфальт, Василенок, тот самый Василенок, который стоял теперь перед этими дружными всходами, не на шутку разозлился:
— Вот видишь, мы там растим, стараемся, над каждым зернышком дрожим, каждый колос оберегаем, а тут вон как его рассыпают, как не ценят наших трудов.
И знаешь, Геннадий, мне почему-то так хотелось, чтоб те свои слова Василенок вспомнил вот здесь, над этой горой загубленного хлеба, над теми тоннами зерна, которое сгорало в Заречье.
Но Василенок молчал. Чувства неловкости, стыда и злости сменялись во мне, когда мы с Василенком стояли перед зеленой горой выращенного, собранного и так безнадежно испорченного хлеба.
И может, потому мне, понимаешь, всегда приятно снова, хоть мысленно, возвращаться в твой «Большевик», где все работы идут слаженно, не слишком подгоняя одна другую. Скажем, после весеннего сева у твоих колхозников всегда остается каких-то две свободных недели перед сенокосом — чтобы перевести дух, оглядеть технику, подготовиться. И так между всеми работами: между косьбой и жнивом, между тереблением льна и уборкой картошки у тебя всегда есть время на раскачку, ибо, есл,и колхоз, не дай бог, собьется с этого ритма, ему уже никто не сможет помочь: ни представители из района, ни сам председатель. Тогда все, как говорится, будет валиться через пень колоду: не закончено сенокошение, а уже осыпается рожь, не закончена жатва, а уже, смотришь, подгоняет картошка...
Когда я как-то заметил тебе, что, мол, в такой беде, видимо, могут помочь шефы, ты сначала молча поглядел на меня, а потом улыбнулся:
— Шефы, говоришь? Хорошо их иметь, когда в хозяйстве порядок. А то вон может случиться, как в вашей «Волне революции». Приехали картошку копать на одной машине, а домой ехать собрались — начали Василенка за горло брать: давай им вторую машину, и все тут. На одной уже с мешками не умещаются.
Не выбиться из этого ритма тебе помогает постоянное внимание к технике. Ты знаешь, что без нее сегодня нельзя всерьез заниматься сельским хозяйством, думать о его успехах. Видимо, потому в своей известной на весь район тетради, которую ты ведешь ежедневно (про нее мне рассказывали и в райкоме партии), ты вдумчиво записываешь, где вот сейчас каждая автомашина, каждый трактор, что они делали до обеда и чем будут заниматься с полудня.
Ранний снег уже тает. От земли идет густой пар. Из-под снега показывается темно-зеленая, перемерзлая и потому такая яркая трава. Я возвращаюсь в Минск. Полдень. Ты, Геннадий, видимо, сейчас пришел домой, чтобы пообедать, и пока что уставший, не раздеваясь, прилег на неубранную раскладушку, которая для этого и стоит в хате. Может, к тебе, как это нередко бывает, отгоняя младшую Гальку, подлащивается пятилетняя Лариса. Ластится со своими всегда большими и всегда необъятными, как мир, вопросами, которые ей обязательно надо решить:
— Папка, а вот если б у меня и у Гальки не было попок, так нас бы и не били? Правда? Не было бы по чему бить.
И ты, как, может, не один уже раз, отвечаешь:
— Нашли бы, Лариска, все равно бы нашли по чему бить. Ну что ж, молодому отцу надо уметь отвечать и на такие вопросы.
И ты, Геннадий, действительно во всем еще молодой — молодой председатель, молодой коммунист, молодой отец, молодой человек: тебе же едва перевалило за тридцать. А в таком возрасте, как ты знаешь, по чьей-то искренней или неискренней доброте все еще считают человека молодым и с подозрительностью порой поручают ему какую-нибудь и не очень сложную работу.
Во всех своих анкетах ты чаще всего делаешь прочерк или пишешь: в выборные органы власти не избирался, правительственных наград не получил. Но все это у тебя будет. Обязательно будет и слава, будет и самое, видимо, трудное, сложное и огромное испытание для человека — испытание этой славой. Видишь, передо мной уже приезжали в колхоз из областного радио, да и районная газета очень часто вспоминает добрым словом твой «Большевик».
Потому что ты, Геннадий Михайлович, именно из того поколения, которое сегодня не спеша, постепенно перекладывает на свои уже окрепшие и сильные плечи все больший и больший груз нелегких государственных забот.
Я обязательно вернусь еще в «Большевик». Приеду к вам весной, чтоб встретиться, с кем не встретился, поговорить, с кем не поговорил, познакомиться, с кем не знаком. А заодно откликнуться на твое приглашение посмотреть колхоз весной.
— Тоже мне нашел время — сырость, грязь... Приезжай-ка весной. Поглядишь, как у нас тогда красиво. Посмотришь хоть вот из этого окна кабинета на наш белый весенний сад...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Весна идет со скоростью 65 километров в сутки.
Из научного исследования
Послушай, Геннадий, а не хотелось ли тебе когда-нибудь узнать, что чувствуют деревья, когда холодноватой еще весной так забушует вдруг, так приятно, неожиданно и внезапно под шершавой, нагретой за день корою заходит пенистый, беспокойный сок? Тогда даже мы, люди, кажется, сами воочию видим и чувствуем, как бунтует и пенится в березах эта хмельная и радостная кровь весны, как она бурлит, гулко и настойчиво стучится в каждую ветку, в каждую почку яблони, сливы, вишни — стучится до тех пор, пока не вспыхнет слабый до поры зеленый огонек листка или большое, белое и пахучее пламя первого цветка. И мы, почувствовав это, начинаем вспоминать недавнее дремотно пробуждающееся беспокойство сосняка, что скрипуче потягивался на заснеженном, обласканном солнцем пригорке, в глубоких, будто омуты, снежных ямах возле нагретых комлей. Или какой-то по-новому светлый и задумчивый шум тех березок, мимо которых тогда, еще на сгоне зимы и снегов, мы проходили равнодушно и даже не останавливались, чтобы понять, что же так обновило деревья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51