Газету-то я отдал — найдя свободное место на лавке, всунул ее между кринок. «Ну, а письмо отдам на свадьбе»,— подумал я и шмыгнул меж яблонь.
Холоденок уже сидел на скамейке — будто нарочно поджидал меня.
— Так что, ты мою газэтку так и не отдашь? Видимо, Горлачам занес ее? — крикнул он мне навстречу.
— Нет, дядька, я Горлачам ихнюю занес...
Холоденок все еще подозрительно смотрел на меня. Потом
задрал голову вверх, какое-то время глядел в небо, после отвел взгляд в сторону, зацепился за конек Рогатуновой хаты, за опустевшее уже аистово гнездо на своей липе и вдруг ни с того ни с сего спросил:
— Ты не слыхал, не поймали тех воров, что вчера в булинский сад лазили?
— Не знаю,— ответил я.— А чего это вы у меня, дядька, спрашиваете?
— Вот увидел твою руку, да и думаю: не был ли и ты там?
— Что вы, дядька! — чувствуя, как краснею, как от страху заколотилось сердце и начали слабеть ноги, робко начал я.
— Вот тебе и «что вы»... А то вон Малах говорил, что вчера на них нападение было. Будто бы много воров приезжало. На машинах даже. Еле отстрелялись от них. Малах сказал, что должны из Орши ученых собак привезти — следы будут нюхать.
В нашей деревне, да и в Булине все звали Холоденкова брата Монахом в Белых Штанах, и только один Игнат настойчиво называл брата правильно, так, как записали его еще в церкви — Малахом.
— О-о, собака — эта, брат, след возьмет и любого ворюгу поймает,— переведя взгляд с аистова гнезда на меня, будто бы сам себе заметил Холоденок.— Так все же поймали их или нет?
— Не знаю,— поспешно ответил я и побежал дальше.
— Смотри, чтобы этот след к вашей хате не привел,— бросил он вдогонку и засмеялся.— Вот тогда ты мне и газэтку принесешь...
Тот страх, который после встречи со сторожами в саду уже немного было затих, снова начал шевелиться, шириться, разрастаться, и через какое-то время он, косматый и упругий, казалось, охватил всего — невозможно даже было уже дохнуть, чтоб не почувствовать его холодное, как у змеи, тело...
Сейчас мне стало немножко свободнее—ни писем, ни газет в эти несколько хат не пришло, и я быстро бежал по тропинке возле самых заборов. Встретил Рогатуноза Романа — тот мчался домой.
— Откуда ты?
— Со свадьбы,— ответил он, не останавливаясь.— Сегодня же Цыца женится. Я еще бы там побыл, но татка попросил, чтоб накопал бульбы и воды принес...
Я успел ухватить его за футболку:
— Обожди. Вон мне Холоденок сказал, что за собаками поехали, в сад их приведут — чтоб следы нюхали.
— Слушай ты своего Холоденка! Мне татка сказал, что Монах в Белых Штанах и вправду поднял крик, чтоб за собаками поехали. Божился, что воры на машинах были. А потом пошли в сад, поглядели, а следы наши, маленькие — ты же сам знаешь. Так над Монахом только посмеялись, да и все: а ты говоришь — нюхать...
И небольшой ростом, рыженький и толстенький как горлачик, очень уж похожий на своего отца, побежал домой.
Я вспомнил про письмо и окликнул Романа. Тот остановился:
— Чего ты?
— Возьми вот отцу письмо отдай, а то твоя бабка как начала ворчать, так я о нем и совсем забыл...
Мой страх после встречи с Романом опять начал уменьшаться — так оседает надутая воздухом резиновая игрушка, из которой вынули вдруг затычку. Теперь он, страх, который только что был похож на большого и косматого медведя, сделался таким маленьким и пушистым, как котенок,— с ним даже захотелось поиграть, позабавляться! Или даже погладить его...
У меня всегда так бывает, когда страх проходит...
Перебежал на другую сторону улицы и по остывшей к вечеру стежке пошел к дому дядьки Микиты — ему надо передать повестку. Хоть она и была написана от руки, все же имела очень строгую форму — повестка настойчиво приглашала дядьку Микиту в понедельник явиться в суд.
Как-то перед этим дядька Микита привез себе целый воз березняка и неожиданно нарвался на подвыпившего лесника Мацуля. Тот хотел выпить еще, но ни у самого дядьки Микиты, ни у кого из соседей как раз в тот момент не нашлось самогона. Так они с лесником слово за слово — и схватились, доругались до того, что Мацуль составил даже акт. Никто не думал, что он передаст его в суд, но, поскольку в этот понедельник вызывают дядьку Микиту в Оршу,— значит, передал.
С Ленкой встречаться не хотелось — мне все еще было обидно, я все еще злился, что она так расцарапала мне руку: рана хоть немного и затянулась, но пока еще саднила. Если же говорить честно, так это я сам себя только уговаривал, будто мне не хочется видеть Лену, а по правде, меня невольно тянуло в эту распахнутую настежь калитку.
Сколько и раньше я придумывал разных причин, лишь бы зайти в хату к дядьке Миките! То совру, что забыл задание по литературе, то прибегу попросить циркуль — да мало ли есть на это причин у учеников одного класса?
А если уж видел курицу в их огороде, тогда все было просто. Летел в хату, на ходу кричал: «Дядька Микита, куры ваши грядки разгребают», а сам оставался у них играть до вечера.
На дворе у дядьки Микиты никого не было,— только куры копошились в пыли,— видимо, все хотели догрестись до более теплой земли.
Спугнув кур, я взбежал на высокое крыльцо и сразу же
нырнул в открытые сени. И даже остановился от неожиданности, замявшись, опустил голову: чуть ли не носом к носу столкнулся с Ленкой. Она была в сенях и, осторожно, ласково перебирая листок за листком — все ниже и ниже,— мыла фикус. Ленка тоже, как мне показалось, смутилась, но не подала виду. Она одной рукой быстро одернула ситцевое платьице, которое длинною, расклешенною полою было подоткнуто под поясок, и сразу же посмотрела на свои ноги — не слишком ли высоко они видны, хорошо ли закрыло их платье?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50