— Поправился уже. А намучился, дитятко ты мое родное! Это же надо тебе столько пережить. Эту блокаду люди век уже помнить будут. Витька рассказывал, что поедет он, малышок такой, на саночках по воду, наберет в реке ведерко и назад возвращается. А мертвых, мертвых вдоль дорожки! Кто до воды не доехал, замерз, а кто, с водою едучи, помер. Лежат, просто жутко. Нет, это я уже от себя говорю. А Витька сказывал, что тогда попривыкали уже, так особенно и не замечали. И вот, говорит, везешь ту воду, а мертвый как-то своею мерзлою ногою зацепит за саночки и опрокинет их. Вода и выльется. Стоишь, говорит, и думаешь, что делать: и без воды ехать домой нельзя, и назад возвращаться сил не хватает — не доедешь, ей-богу, не доедешь, свалишься, как и эти, что уже лежат...
Я давно заметил: для Ядохи во всем, что касалось этой войны, Витька был самый большой авторитет — «а неужто, дитятко ты мое, столько настрадался». Она всегда говорила: «Витька сказал», «Витька видел», «Витька знает». И никто в этом не должен был сомневаться. Витькино мнение, мнение мальчишки, который пережил блокаду, было для нее очень важным — будто мнение старика, что много перевидал на своем веку.
— Пошли, девки, на свадьбу,— Дуня Тешкова взяла с подола на руки сына и встала.— А то Ядоха уже завела свое: «Витька да Витька». Сейчас заплачет. Вон уже и слезы на глазах...
— А и правда, пойдем. Слышите, как в том конце играют?
Женщины загомонили.
— Посмотрим хоть, как Люська раевщинская в фате сидит.
— Вот Цыца так Цыца. В Сябрыни себе девки не нашел. Вон откуда — из Раевщины — привез.
Ядоха, простоволосая, достала из того же кармана, куда положила письмо, алюминиевый гребешок, какие еще в войну наловчился делать из обломков сбитых самолетов Клецка, и начала расчесывать свои длинные и, несмотря на годы, все еще густые волосы.
Перед войной в волосы тетки Ядохи вплелся колтун. Да такой, что даже иголку не вобьешь — точно камень. Сначала тетка хотела отрезать волосы, но ей отсоветовали — говорили, что тогда вообще колтун сдавит голову и задушит. Она долго лечила его, покуда сами по себе не начали раскручиваться волосинки — Ядоха ходила тогда как завитая. Но после этого (ибо говорили — все несчастье причинилось потому, что она не любила расчесывать волосы) тетка уже не расставалась с гребешком — где стояла, там и чесала свои поседевшие пряди.
— Да, пойдем, пойдем сходим,— как будто сама себе говорила Ядоха.— А как же, надо посмотреть, какой из Женьки молодой. Вон даже Сенчила и тот на свадьбу поехал. Помирал человек, а тут на тебе, на свадьбу поднялся.
— Я так его и не узнала: побрился, бороду свою снял,— снова заметила Тешкова.— Смотрю, какой-то молодой инвалид на Сенчиловой тележке едет, руками подталкивается. «Ты ли это, дед?» — спрашиваю. «Я, девка, я. Кто же еще так ездит, кроме меня?» — а сам весь в репьях — понацеплялись, наверное, как по своей тропинке ехал.
— А мамулечки ж вы мои! Так на свадьбу человек торопился, что даже лицо себе ободрал,— расчесывая волосы, сказала Ядоха.— Звал он, звал, кричал в хате, кричал, чтоб кто помог ему, на тележку перенес,— никто не слышит. Тогда он к двери подполз и вывалился на двор. Крылечка же у него нету, а порог высоконький, так он лоб себе немного и ободрал.
— Теперь уже доска к порогу приставлена,— теребя потрескавшимися пальцами уголок своего цветастого, завязанного на шее платка и все глядя на носки башмаков, подала наконец голос Матруна Вековуха, которая до этого сидела молча.
— Ого, смотри ты, и Матруна заговорила,—обрадовалась Ядоха.— А то я вижу, сидит чего-то тихо, глядит себе под ноги и не говорит ничего.
— А где же это, Матруна, сегодня твой? — качая на руках сына, не глядя на Вековуху, как будто безразлично, но я заметил ироническую усмешку на ее лице, спросила Тешкова.
А тетка Матруна, наверное, усмотрела в этом что-то большее.
— А тебе что до моего? — сердито отрезала она.— Ты лучше своего ищи.
— Мне-то ничего, но вот люди говорят, что он пошел к Туньтихе какое-то святое письмо читать.
— Я тебе говорю, лучше смотри, чьи письма твой читает.
Я знал, о чем говорит Вековуха.
Дуня Тешкова после войны вышла замуж за минера и, когда тот демобилизовался, поехала с ним куда-то под Саратов. Тогда Тешке, бригадирову брату, часто шли письма,— видно, Дуня в них рассказывала, как живется на новом месте. А в прошлом году я принес Тешке телеграмму: «Та- точка, приезжай скорее». Дядька продал телушку, которую растил для себя, оделся потеплее — была самая плохая пора осени: ветер и холод — и поехал. Вернулся он скоро, но уже не один — вместе с ним приехали Дуня и маленький Миколка. Люди шушукались, что у минера отыскалась там первая жена с большими уже детьми и он перешел к ней. Сама же Дуня всем говорила, что ее муж поехал в длительную командировку и будет присылать деньги переводом. Сначала она сама ходила получать деньги «до востребования», а потом ежемесячные переводы пошли на Сябрынь. Когда я приносил их, Дуня смотрела на меня настороженно, изучающе и говорила:
— Прислал мой деньги. А я как раз ждала.
Говорила она так, видимо, только для меня — чтоб я не догадался, что муж ее бросил, что она получает алименты по суду. Когда же Тешкова поняла, что я все знаю, она просила меня никому не рассказывать об этом. Я и не рассказывал — подумаешь, что мне до того, получает Тешкова алименты или это ей присылает деньги сам муж!
С этой весны Дуня жила только с матерью — старый Тешка подвозил во время сева ячмень к сеялке и сбросил, припрятал себе в кустах мешочек зерна. Вечером, когда Тешка, еще не помывшись и не поужинав, нес его домой,
возле самой хаты наткнулись на него брат Демидька — бригадир, и Микита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50