Клециха, которая шла за Лесей, не удержалась и ущипнула Миколку за розовенькую пухленькую щечку, показала ему язык. Тот сморщился и заплакал.
— Зачем ты ребенка трогаешь? — оглянулась Теш- кова.
В самом конце деревни уже пылили коровы. Коровы, дойдя до дядьки Савки, который все еще шел посреди улицы и заливисто, на все мехи сжимал свою хромку, уступали ему дорогу и обходили музыканта с обеих сторон, а иная очень уж любопытная рогуля даже оборачивалась и долго глядела дядьке вслед, будто удивлялась: что это с человеком стало — идет посреди улицы и играет. С Микитой Хмыз немного постоял, разговорился. Наверное, он бы проговорил с пастухом еще долго, но подошедшие женщины взяли Савку под руки и повели на свадьбу. Дядька Хмыз тряхнул черной чуприной и заиграл еще веселее:
А моя милка горда, горда, На постели поздно спит...
Микита побежал догонять коров, которые отошли уже далековато.
Навстречу стаду шел и я — спешил к дому завуча. Андрею Ивановичу было сегодня полно газет — Чуеш всегда много их выписывал.
Вдруг откуда-то, точно из-под земли, передо мною возник Клецка.
— Ого,— удивился он,— чего это ты в Ленкину шпадничу руку жамотал?
Я посмотрел на свою руку, о которой и сам забыл, свыкся с нею, обмотанною,— меня не раздражал зеленый лоскуток ситца, по которому летали маленькие, как мотыльки, белые цветочки.
— А тебе что, Клецка, до этого? — сердито ответил я.
— Яш в Ленкиной шпадниче! Яш в Ленкиной шпад- ниче,— кривляясь, шепелявил своим почти мужским голосом Клецка и кружился вокруг меня по довольно широкому кругу — на всю улицу. Я чувствовал, как начинает меня раздражать его шепелявость. Странно, но обычно не замечаешь этого его порока, а как только разозлит — сразу так и лезет в уши эта Клецкина «шпаднича».
Клецка так же неожиданно исчез, как и появился: кажется, побежал к своему дому.
Я со злостью разбинтовывал руку, которую недавно так ласково завязывала мне Лена. Даже не разбинтовывал, а просто срывал лоскут. Не чувствовал даже боли и только потом уже увидел, что из раны, к которой прилипла повязка, снова показалась кровь. Я шел и злился — и надо же этому Клецке помнить, какое платье носила когда-то Лена! Это — так он помнит, а таблицу умножения и сейчас не знает. Спроси — растеряется...
Скомкав повязку, я подошел к кусту сирени, который широко, почти на самой улице, рос перед Тешковой хатой, и только хотел бросить под него лоскут, как из-за куста выскочил Клецка и, точно бесенок, снова затянул:
— Ленкина шпаднича! Ленкина шпаднича!
И побежал. Я бросил в куст цветастый лоскуток и стиснул зубы: ну погоди же ты у меня, Клецка, погоди, шепелявый! Попросишь ты задачу списать. Посмотрим, как тогда запоешь: «Ленкина шпаднича!»
Коровы были уже совсем близко. Я хотел до них попасть в хату завуча: знал, что Андрей Иванович собирался сегодня доставать вересковый мед, и надеялся, что он угостит меня. Если же Чуеш выйдет загнать свою бодливую корову сам и мне придется отдать ему газеты на улице — считай, пропал мой мед.
Завуч действительно вышел на улицу раньше — перед самым стадом.
— Вот ваши газеты, Андрей Иванович,— подал я ему почту.
— Ого сколько,— улыбнулся он и, увидев мою кислую физиономию, наверное, все понял: — Подожди, вот загоню корову, зайдем, слышишь, ко мне,— поможешь мне мед с огорода в сени перенести.
Вспомнилось, как прошлым летом я принес почту, когда Андрей Иванович тоже доставал мед. Покрутившись в хате, я никому не отдал газеты, хотя дома были дети учителя, а понес их в сад — что же поделаешь, если мне так хотелось попробовать меду! В саду никого не было, и я, увидав большую миску с медом, не удержался от соблазна и мазанул пальцем. И не успел поднести этот палец ко рту, как из-за хаты неожиданно вышел Андрей Иванович. Смутились мы оба: я не знал, что делать дальше со своим пальцем — нести
в рот или вытереть о траву, а учитель от неожиданности даже остановился — видимо, забыл, зачем он сюда торопился...
Коровы шли спокойно, не спеша (чего бежать — оводов же нет) и поднимали на улице остывшую уже немного пыль — не такую густую, как летом, а реденькую, осеннюю. В стороне от стада, чуть подальше от пыли, шла единственная овечка самого дядьки Микиты, которая паслась все лето с коровами: она была сытая, круглая — то ли так наелась, то ли, может, была уже суягная.
— Куда ты, сброд этакий! — кричал Андрей Иванович на свою рыжую корову, которую он недавно купил в Лапыси- це.— Куда ты тянешься — никак, слышишь, к моему проулку не привыкнешь!
Забежав вперед, Чуеш махал прутиком перед самыми рогами своего «сброда», но не бил — жалел: Чуеш всегда жалеет все живое. Говорят, что, когда его даже укусила, порвав штанину, Ядохина Найда, подкараулившая около дырки в сломанном заборе, учитель поднял было камень, подвернувшийся под руку, но в ту же минуту, увидев, как Найда, будто все поняв, виновато опустила глаза и так, притихшая, ходила у изгороди, бросил его на землю. «Дурная! Дурная! Найда дурная!» — только и смог он вот так, не ударив, накричать тогда на сучку и пошел, прихрамывая, к своему дому.
Андрей Иванович, бывший командир партизанского отряда,— очень добрый человек. Он хотя в школе и кричал на нас, но мы его не боялись — знали, что завуч ничего плохого нам не сделает. Я думаю, что Чуеш не кричал бы на нас и за чубы, если бы не Буслиха.
Он был близорукий — носил очки, которые очень часто забывал дома: придет на урок — лап-лап! — по всем карманам — нету. Вызвал он как-то к доске Клецку, у которого по истории были одни двойки: даже отец ходил к директрисе жаловаться, что Чуеш, мол, умышленно ставит его сыну плохие отметки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50