Сенчила тоже было наклонился и шарил по доскам рукою, покуда сам не кувыркнулся с сундука.
— Куда ты лезешь, дьявол? — крикнула на него Домна — она вместе с Шовковихой подняла Сенчилу и снова посадила на прежнее место.
— Сидел бы ты уж, помощник,— ласково журила Сенчилу и Шовковиха, обираясь от репьев и бросая их к порогу.— Чего ты прыгаешь, непоседа?
Холоденок рядом рассказывал своему брату:
— А ты слыхал, как Сенчила помирал? Слыхал? А как ожил? Нет? Тогда послушай. Открыл он глаза, смотрит на нас и молчит — будто слушает. А потом и говорит: «Кто-то
косу отбивает». Мы слушаем, но ничего не слышим. «Брось ты, говорим, это у тебя в ушах звенит».— «Нет, говорит, отбивает. И знаете, кто отбивает? Туньтик».— «Брось ты, говорим, зачем Туньтику осенью косу отбивать?» — «Отаву, говорит, будет косить». Вышли на улицу — и правда отбивает. Туньтик косу отбивает. Так далеко, а он услышал. Первый звук, видимо, очень слышен.
А Демидька, повернувшись к Холоденку, говорил:
— Это же надо — дед такой веселый сегодня. Вот, гета, переберусь я в новую хату, а он пусть в мою старую переходит. Все же намного целей, чем его... И сени есть... И крыльцо также...
— Да, тогда хоть улицу выпрямим,— усмехнулся и Клецка.
Он уже подошел к молодым и, перегнувшись через стол, примеривался, чтоб надеть колечки.
— А на какой же руке, дядька, женатые носят эти кольца? — спросила молодая, и Клецка поначалу было растерялся, застеснялся, как-то по-детски улыбнулся, пожал плечами и, широко открыв рот, покраснел.
— Да на... да на...
— На правую, на правую руку, Марка, надевай,— подсказала Лаврениха.
Клецка обрадовался, повеселел и взял за длинные пальцы Люсину руку. Кольцо было как раз, наделось легко. А Женькино Клецка долго крутил на пальце, а оно не проходило за косточку.
— Ладно, дядька, я сам его, может, надену потом.
— Нет, Лавренович,— стоял на своем Клецка.— Надо сейчас.
Он старался — даже язык высунул — и наконец все же каким-то чудом надел тесное колечко на толстый Женькин палец.
— Так я же его, дядька, теперь не сниму.
— Савку попросишь, тот в кузнице поможет,— пошутил кто-то.
Но Клецка будто и не слышал шутки. Он взял молодых за руки, соединил их в своей ладони и пожелал:
— Носите их долго, а живите в мире и дружбе еще дольше...
— А моя же ты доченька,— неожиданно заплакала раевщинекая Авдоля, мать молодой.— Лелеяла я тебя, лелеяла, а ты вот и выпорхнула из нашего гнездышка...
— Перестань ты, мама, не на тот же свет отправляешь,— успокаивала ее молодая.— Я ведь буду часто приходить к вам.
— Пусть себе и часто, но ты же не со мною теперь жить будешь.
Увидев, что заплакала и молодая, Лаврен стал успокаивать ее мать:
— Ну чего ты, сватья, плачешь? У нас ей не хуже будет, чем дома.— И сам крикнул: — Горько!
После того как молодые поцеловались опять, Горлач подсел к столу, где разговаривали Микита, Демидька и Монах в Белых Штанах. На край скамьи присела и Ядоха. Мужчины снова заговорили про Настачку.
— Вы хотя бы, бабы, сходили проведали роженицу — может, чем помочь ей надо,— повернулся к женщинам Рогатун.
— А мы вот со свадьбы и зайдем,— ответила Ядоха.— Будто без тебя, черта этого, мы и не знаем, что делать надо.
— Ты уж, Гришка, в наше бабье дело не лезь,— повернувшись, поддержала ее Микитиха, раскрасневшаяся тетка Юлька, которая сидела перед самыми молодыми, спиной к говорящим.
— А чтоб тебя волки не ели! Такой уж говорун. Иди домой! — откуда-то появилась рядом Домна и сняла с себя еще один платок.— А то уже, я вижу, тебя и Настачка заинтересовала.
— У меня, Домна, с Настаю давняя дружба: еще с фронта,— ответил Рогатун и повернулся к мужчинам.— Особенно после того, как под Берлином подают вдруг мне кисет от неизвестной девушки, красиво так расшитый, а на нем и написано: «Незнакомому солдату, который смелее всех сражается за нашу Родину». Командиры посчитали, что самый смелый в части воин — это я. И отдали мне и кисет и табак — в листьях еще. Я глянул на адрес и растерялся от неожиданности — даже трудно было поверить, что это так. Кисет вышила и прислала незнакомому солдату... кто бы вы думали? Наста, наша сябрынская Настачка! И хотя я не курю, но тут закрутил в газетку целый лист и затянулся. Хороший был табачок! Видно, Демидька, твой лопушистый, еще довоенный. А где его Наста нашла — и до сего времени не соображу.
Рогатун подцепил ложкой зеленую помидорку, бросил ее в рот и, дожевав, объяснил:
— Табак тогда хлопцы скурили, а кисет и сегодня на Украине Грицай бережет — я, так и не научившись курить, ему отдал.
— А я тебе говорю, что Демидька специально для свадьбы вот эту новую ногу сделал,— послышалось вдруг с той стороны, где стоял сундук и где сидел дед Сенчила.
Сенчила, прислонившись к стене, где высоко на гвоздике висел самодельный партизанский пистолет, подаренный Лаврену командиром бригады, сидел и будто спорил с кем-то, хотя , Шовковиха, которая, кажется, одна только слушала его, и так согласно кивала, поддакивала:
— Да, он, когда помоложе был, любил пофорсить. Бывало, сапоги как начистит...
Шовковиха, у которой уже, видимо, совсем не было зубов, кусала какое-то твердое-твердое мясо, а Сенчила все подсовывал ей оладьи в сметане, что стояли в миске возле него на сундуке, и кричал:
— Шовковиха, ты вот ешь оладки — они же помягче.
— А я и с мясом справлюсь.
— Так у тебя же зубов нет.
— Пускай себе. А у меня десны заострились и, как зубы, теперь кусают.
В хату зашел Холоденок, который выходил, видимо, проветриться.
— Иди вот сюда, Игнатка, здесь сядешь,— ласково позвала его Лаврениха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50