— То ни с того ни с сего возьмется белье колотить — валек так и стучит около Демидькова омута. То вдруг схватится воду носить — носит и носит, носит и носит. Темно, а она все равно ведрами гремит. Уже все ушаты, чугунки, миски, даже кружки поналивала, уже и наливать некуда, а она все носит. Носит, носит, а тогда ни с того ни с сего давай из бочек в кружки переливать, а потом кружками чугунки доливает...
— И все на Лаврена брешет,— подсказал Клецка.
— А чего она, дурная, брешет на меня? — будто спрашивая Нупрея, заговорил Лаврен.— Чего брешет? Почему на свадьбу не пришла? Она, может, думает, что я укушу ее, что ли?
— Она подозревает, что ты ее сына застрелил,— открыл дядька Нупрей истину, которую и так уже все в Сябрыни знали.
— Так пускай не думает слишком много. И чего она, семиголовка эта, в разбитый лапоть звонит? — оправдывался Лаврен.— Я же плотник и в партизанах по землянкам был спец. Все землянки в отряде ставил я. Как сделаю, так она и тепленькая, и, хоть какой ливень льет, не течет, и, хоть какой мороз трещит, не промерзает. А тут командир, правда, позвал было меня в свою землянку и говорит: «Собирайся, Лаврен, на задание».— «Куда, если не секрет?» — спрашиваю. «В свою деревню пойдешь,— говорит.— Надо там одного гада забрать». Как узнал я, что это ваш, Нупрей, сынок, я сразу, как говорят, в хомут: я, мол, спец по землянкам, соседа взять не смогу. А кто приходил к вам — не знаю. Только, видимо, все же свой, недальний...
— Ив кого она, Нупрей, такая злая удалась, твоя Татьянка? Отец же, бывало, такой шутник, такой веселый, такой бедняк был. Все побирался, все куски собирал. А ее, наверное, богатство испортило..
— Горько! — не глядя даже в ту сторону, где были молодые, крикнул дед Сенчила, но его никто не поддержал.
Когда он и сам посмотрел туда, понял почему — молодых за столом уже не было.
— Пошли они, Петра, в Змитракову хату — там же танцуют,— объяснила ему Лаврениха и, посмотрев на Туньтика, поправилась: — В Матрунину хату пошли дети.
Чья-то теплая рука легко легла на мое плечо — как будто неслышно опустился желтый осенний лист. Я поднял голову и увидел над собою лицо Буслихи — видимо, педсовет уже закончился.
— А что это на свадьбе делают ученики? — сердито зашептала она чуть ли не в самое мое ухо. Буслиха делала вид, что ласково улыбается, и говорила очень тихо — чтоб не было слышно гостям.
Я также, чтобы не поднимать лишнего шума, сразу сиганул к двери. Бежал так быстро, что в сенях, в темноте, кого-то чуть не сбил с ног — тот едва успел ухватиться за косяк. Около сеней кто-то доказывал:
— А я тебе говорю, он специально к свадьбе новую ногу сделал.
На улице, особенно после света двух ламп, что горят в Лавреновой хате, показалось совсем темно — луна пока еще не взошла.
В хате Матруны Вековухи заливалась гармонь и как-то беспорядочно, будто что-то рассыпалось по полу, стучали сапоги и туфли — это дробили танцоры. Перед хатой кто-то громко говорил — дядьки спорили. Вскоре они сцепились, за- матюкались. Когда я подбежал туда, Микита сидел уже верхом на Демидьке, держал того за руки и не своим голосом кричал:
— Спасите, меня Демидька убивает!
Откуда-то из темноты вырос Рогатун:
— Где тут кто и кого убивает?
Увидав на Демидьке седока, он одною рукой взял Микиту за ворот, легонько, как пушинку, поднял его и, стянув с бригадира, посадил рядом с Демидькой в пыль.
— Конечно — коту скворечня: его убивают,— смеялся Рогатун.— А сам сидит наверху и Демидьку за горло держит.
— А чего он, как доски пилить, так меня вниз ставит? Глаза опилками засыпал...
— А пошел бы ты, Микита, со своими глазами,— стряхивая пыль, сказал Демидька.— Брата моего посадил, а теперь и меня бить...
Демидька не знал, кто донес на его брата. И поскольку сгни
были тогда только вдвоем с Микитой, где-то на дне души, вместе с обидою на брата, осталась злость и неприязнь к Миките, который — так казалось бригадиру — все же не вытерпел и подослал милиционера. И хотя Микита сколько раз доказывал, что перед братом его он ни в чем не виноват, Демидька, где только случалось выпивать вместе с Микитой, приставал к нему: «Ну, скажи честно, гета все же ты милиционера тогда к Миколаю подослал?»
Теперь, не слушая Демидьку, Микита, у которого и злобы- то, собственно, не было — про засоренный глаз он быстро забыл,— затянул:
А пара ужо, госцейю, дадому, А конш салому...
Рогатун улыбнулся:
— У тебя, Микита, как у того мальчишки — под носом сенокос, а в голове еще и не пахано...
Рогатун своей одной рукой расправлял гимнастерку, снова засовывал ее под широкий офицерский ремень.
В темноте его рука казалась еще больше: ее, словно перчатку, густо окутывала темнота — будто сама ночь намоталась на кулак.
Крепкая рука у дядьки Гришки — у одноруких они всегда крепкие, ибо с той работой, которая обычно распределяется на две руки, у них должна справляться одна. И мне вспомнилось, как в самый голод, когда нам совсем нечего было есть и когда в Раевщине сгорел амбар с пшеницей, дядька Гришка вот этой одной рукой принес нам оттуда ладную торбу черной, обгорелой пшеницы, из которой и хлеб тогда очень попахивал затхлым дымом. А еще перед этим, когда распределяли немецких трофейных коров, он с добродушною улыбкой, также одною рукою крепко держа повод, привел на наш двор большущую черную корову, хотя у него самого не было в то время не только молока, но и хлеба. Из-за ее величины мы прозвали корову Фурою, хотя молока она давала очень мало — как коза. Фура вскоре сдохла, проглотив большой ржавый гвоздь...
В хате Матруны Вековухи было уже душно, как и в Лавреновой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50