По вечерам мы зажигали масляный светильник, висевший на стене возле двери. Моя кровать стояла в дальнем, самом темном углу. Однажды вечером, после того как мы с соседями по комнате совершили возле колодца вечерний туалет, я вернулась и вдруг обнаружила на своей кровати два темных предмета. У меня хватило сообразительности не трогать ничего руками, а сначала зажечь ручной фонарик. Один предмет оказался окровавленной мертвой крысой с распоротым животом, рядом валялись ее розовые внутренности. Никто из нас не решился притронуться к останкам. Пришлось осторожно убрать подушку и одеяло, потом взять простыню за четыре угла и вытряхнуть содержимое за ограду — туда, где складывали органические удобрения. На следующее утро я спозаранку занялась стиркой простыни. Ведро за ведром я подносила воду из колодца, оттирала пятна, полоскала, сушила и снова полоскала, но кровавые следы не исчезали.
Я пожаловалась на свои неприятности Чжуншу —
мол, кошка «угостила» меня дохлой крысой. В ответ раздались успокоительные слова: «Наверное, ты скоро расстанешься с этими местами. Ведь раз труп крысы и внутренности лежали отдельно, значит, предстоит «отделение», отъезд. А слова «крыса» и «место» в южном произношении звучат очень похоже — стало быть, речь об отъезде из этих мест». Но словесные ухищрения, заимствованные у специалистов по толкованию снов, не могли придать мне бодрости.
И все-таки в конце года Чжуншу принес мне на огород нежданную весть. Часто бывая на почте, он помогал тамошним работникам читать неразборчивые надписи на конвертах, разыскивать малоизвестные географические пункты. За это его ценили и нередко потчевали чаем. Вообще-то в тех местах «чаем» называли обычный кипяток, но ему давали настоящий настой чайных листьев. И вот почтовый работник по секрету рассказал ему, что из Пекина в адрес руководства «школы кадров» Отделения общественных наук пришла телеграмма, предлагающая возвратить в столицу группу «престарелых, ослабленных и больных». В списке «престарелых и ослабленных» есть и его, Чжуншу, имя.
Я была вне себя от радости. Ведь если муж вернется в Пекин и станет жить вместе с нашей дочерью Аюань, у меня будет спокойно на душе. Кроме того, я смогу раз в год навещать родных (если и муж и жена находились в «школе кадров», они такого права не имели).
Спустя несколько дней он, возвращаясь с почты, вопреки правилам прямо пошел ко мне и сказал, что, по дошедшим до него сведениям, список «престарелых, ослабевших и больных» уже утвержден и что он в нем фигурирует.
Я уже приготовилась укладывать его вещи, ожидая лишь официального объявления даты отъезда. Через несколько дней Чжуншу пришел снова, вид у него был довольно спокойный. Я спросила:
— Что, список еще не опубликован?
— Опубликован. Моего имени в нем нет.
Чжуншу перечислил имена всех, кому разрешено
уехать. Сердце мое как будто опускалось все ниже и ниже. Не будь той ложной вести, не возникла бы надежда, не было бы разочарования, не болела бы душа.
Я проводила мужа до речки и пошла обратно в свой
сарай, то и дело оглядываясь на его уменьшавшийся силуэт.
Неужели он моложе и здоровее, чем другие? Повторяя про себя строки стихотворения Хань Юя «В день осеннего полнолуния дарю советнику Чжану», я предалась грустным размышлениям.
Мне сразу стало очевидно, что во всем виноват «черный материал», хранящийся в досье Чжуншу, о существовании которого мы никогда и не узнали бы, если бы не «великая культурная революция». В самом начале кампании в Отделении общественных наук на стене появилась «дацзыбао» за подписью нескольких лиц, в которой Чжуншу поносили за то, что он якобы пренебрежительно отзывался о сочинениях вождя. Все, кто мало-мальски знал Чжуншу, прочтя «дацзыбао», говорили, что он не мог сказать приписываемых ему слов: он нашел бы способ выразиться поостроумнее. Когда мне рассказали о «дацзыбао», мной овладел гнев. Ведь если, согласно поговорке, «ловить ветер и гоняться за тенью», все же должны быть ветер и тень, а тут хотят погубить человека на основании чистейшей выдумки. Когда нас отпустили домой из «коровников» 2, я рассказала о случившемся Чжуншу, и мы вместе сочинили прокламацию, в которой изложили свои контраргументы и настаивали на проведении досконального расследования. Наскоро поужинав, мы запаслись клеем и ручным фонариком, пробрались в здание Отделения и наклеили наш листок прямо под той «дацзыбао».
На следующий день мне за это крепко досталось, но все же удалось выяснить, что авторы «дацзыбао» не сами выдумали крамольные слова, приписывавшиеся Чжуншу, а основывались на старом доносе. Видимо, этот донос в свое время без какой-либо проверки был положен в досье Чжуншу. Хунвэйбины начали расследование, но, как ни старались, ничего доказать не смогли, тем более что предполагаемый сочинитель доноса от него отрекся. Но когда Чжуншу предстояло отправиться в «школу кадров», в военно-пропагандистском отряде к доносу отнеслись со всей серьезностью — мол, хотя ничего и не доказано, но все равно дыма без огня не бывает. Мужу было приказано заняться саморазоблачением. Понадобилось его литературное мастерство, чтобы раскритиковать себя по всем статьям и не признаться ни в чем.
Я долго не могла успокоиться, и, когда через несколько дней Чжуншу вновь появился на моем огороде, я сказала: «Могу поклясться, что вся беда в том «черном материале» — доносе». Он назвал меня занудой и сказал, что нет смысла искать корень бед, когда все уже решено. С «занудой» я согласилась, с напрасными надеждами постаралась распрощаться, но сделать это оказалось непросто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16