До конца мира, до конца любого мира будут они стоять друг против друга: человек, ограниченный, всегда ограниченный в своих возможностях, и огромная, неограниченная, необъятная природа.
— Романтическая философия... Анджей фыркнул.
— Да нет же! Романтическая философия видела в природе какую-то сущность, какую-то мысль, какую-то идею, нечто неопределенное и бессвязное. Мы же видим в ней, во всяком случае, должны видеть силу.
— Силу? Что это значит — силу?
— Сила — это разрушение.
— Это творческие возможности.
— Конец жизни на земле.
— Прелестно!
— Ты хорошо знаешь это и сам. Знаешь, как обстоит дело и в России и всюду: человек остается рабом сил, которые он сам привел в действие. Нет у меня симпатии к вашей революции, она не освободила человека.
Незнакомец возмутился.
— Удивительно, как вы здесь ничего не знаете о российской революции и как осмеливаетесь судить о ней.
Анджей не обратил внимания на эти слова. Он сказал:
— Есть такой профессор в Париже. Имя его — Марре Шуар. Слыхал о нем?
— Нет.
— Никогда?
— Никогда.
— Вот-вот. Удивительно, как вы там ничего не знаете о том, что делается на земле. Право же, это невыносимо.
— Ты-то что об этом знаешь?
— Опять твои формулы ксендза-святоши. И это называется освобождением человека?
— Так что же этот твой французский ученый?
— Буржуазная наука для тебя не имеет значения, так стоит ли рассказывать!
Анджей даже не заметил, как встал на равную ногу в споре с этим пожилым человеком. Темнота, царящая в каюте, способствовала тому, что личность незнакомца как бы растворилась в тени. Анджей продолжал говорить с самим собой. А может, с ангелом? Он будет бороться с ним до рассвета.
— Мне говорил о нем Мышинский. Так вот, Марре Шуар утверждает, что расщепление атома развязало такие силы, которые не только не подчинятся человеку, но даже погубят его.
Незнакомец снова приподнялся на локте, и лицо его попало в полосу света, льющегося из иллюминатора. Презрительная усмешка мелькнула на этом лице.
— Но ведь речь идет именно о том, чтобы эти силы оказались в руках таких людей, которые сумеют использовать их на благо человечества.
Анджей опять фыркнул.
— А ты в этом уверен? Ты уверен, что гигантская сила, находящаяся в руках человека, пусть даже самого лучшего человека, не сделается величайшим соблазном?
— Надо, чтобы сила находилась в руках коллектива.
— Коллектив, коллектив! Политика исключает такие понятия. Разве Сталин — это коллектив?
— Сталина вознесла революция.
— Наполеона тоже. Лицо исчезло.
— Право, трудно разговаривать с тобой. Ты исполнен необъяснимых предрассудков.
— Мне сдается, что и в твоих рассуждениях полно предрассудков. Разве тебе никогда не приходило в голову, что мы все не лишены этих предрассудков? У нас — у тебя и у меня — могла бы быть общая роль: уничтожение предрассудков в мышлении. Только, разумеется, предрассудком я называю нечто совсем иное, чем ты. Я называю предрассудком всякую преграду между человеком и природой. Все, что мешает познанию.
— Познанию истины?
— Познанию. Познанию ряда истин, которые привели бы к подлинному освобождению человека. Послушай, я знаю, кто ты, и не мне поучать тебя. Но я могу сказать тебе поразительные слова! твоего Энгельса, которые зачеркивают все ваши усилия, все ваш старания «спасти» человека на земле, как христианство хотел «спасти» его на небе. Но человек не может быть спасен. Где когда-то он сделал первый шаг по ложному пути, упустил из вид что политика — это не то же, что наука, где-то перепутал нити своей власти... И все пошло прахом. Я думаю, спасения нет
Незнакомец тяжело вздохнул.
— II что же сказал «мой» Энгельс? — спросил он. Анджей помолчал.
— Знаешь, мне как-то неловко,— сказал он вдруг говеем другим голосом. Он сам услышал этот голос как бы извне. Словно не он это сказал. — Неловко цитировать то, что ты должен знать. Не думай, что я читал Энгельса. Я не настолько подкован. Возможно, я и прочитал бы его, если бы все складывалось нормально, но сейчас мне не до чтения философских трудов...
— Жаль,— услышал он голос из угла.
— Да, жаль. Вообще жизни жаль. В любую минуту она может лопнуть, как мыльный пузырь. Но об этом я тоже не думаю. Индюк думал, думал я околел...
— Ну так что же Энгельс?
— Кто-то мне говорил. Есть у меня такой приятель, подкованный в марксизме. Еврей. Тоже, наверно, кончит, как тот индюк. Зарежут его...
— Ну?
— Так вот он мне как-то сказал. Причем наперекор самому себе, потому что и его это кладет на обе лопатки. Он из «верующих». Это удивительно: верящий человек знает правду, которая полностью подрывает его веру, и вопреки этому верит. Как видишь, вера не имеет ничего общего с рассуждениями.
— Ты, должно быть, знаком с законами диалектики.
— Нет. Ничего в этом не смыслю.
— Так что же сказал Эшельс?
— Постой, примерно так: если человек подчинил себе силы природы, то они мстят ему, навязывая свой деспотизм, деспотизм, не зависящий от какой-либо организации общества... Понимаешь? Деспотизм сил природы, растущих по мере их покорения. Ты видишь, какое будущее открывается перед человечеством?
— Ох, вижу. Прекрасно вижу. Только цитаты из Энгельса здесь ни при чем. Твой дуэа: человек—природа действительно попахивает Тристаном или Вагнером. Боюсь, что ты фашист.
Анджей на мгновение умолк.
— Если так будем разговаривать, вообще разговора не получится. У вас всегда один и тот же аргумент: кто не с вами, тот фашист. И не только ют, кто не мыслит по-вашему, но и кто не действует, как вы. А ведь действие иногда вовсе не достойно человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203