Маленькая, худенькая девушка со светлыми раскосыми глазами. Только сейчас, при свете свечи, стало видно, что это Геленка. Анджей хмыкнул и поставил подсвечник на место. Геленка сидела неподвижно.
— Погиб,— повторил Анджей.— Ты понимаешь это слово? Губерт не отвечал. Зато заговорила Геленка:
— Это было преступление — допустить, чтобы сгорели те дома. Пекло, а рядом Луна-парк.
— Геленка считает,— словно объясняя, обратился Анджей к Губерту,— что мы должны были выступить тогда, а не сейчас. Что нельзя было допустить уничтожения гетто.
Губерт внимательно посмотрел на Геленку.
— Это зависело не от нас,— сказал он.
— А сейчас? — пожала плечами Геленка.
— Сейчас тоже не от нас.
— А что зависит от нас? Анджей пожал плечами.
— Ничего.
Губерт, словно отвечая Анджею на давно заданный вопрос, проговорил:
— Погибнуть? А не все ли равно как? Анджей на мгновение задумался.
— Ладно. Разумеется, все равно. Только те, которые погибают, всегда уносят с собой частичку чего-то, что мы должны знать. Они утаивают частицу своей собственной, а значит, и нашей жизни. Бронек унес с собой много картин, рисунков...
Он взглянул на Геленку, которая сидела, наморщив брови, и упорно смотрела на пламя свечей.
— И потом, мы ничего не знаем, — медленно проговорил он. — Женщина, которую там, во дворе, застрелили мои ребята, это Кася, девушка из Пустых Лонк. Каким чудом оказалась она здесь, зачем пришла сюда, откуда взялась — об эюм я уже никогда не узнаю. Раз только и видел ее во время войны. И все унесла с собой...
— Кася? — удивилась Геленка.— Каким чудом?
— Не знаю,— повторил Анджей.— И если кто из нас погибнет,— Анджей разошелся,— то тоже заберет с собой кучу таких вещей, о которых никогда не говорилось. Я думаю, что в голове парня, в которого попадает пуля, все эти вещи собираются и пролетают как фильм, пущенный со скоростью трехсот километров в секунду; весь фильм о том, что осталось невысказанным. Я говорю даже не о том, что он должен был сам себе сказать, но о том, что он не сказал даже самому себе. Мне кажется, что самое страшное проклятие человека — это то, чего он сам себе не мог сказать.
Геленка внимательно посмотрела на Губерта: тот сидел с закрытыми глазами, лицо его все больше покрывалось потом. Она пожала плечами.
В промежутках между словами Анджея — Анджей не выпалил всего этого на одном дыхании, он то и дело обрывал фразы и даже отдельные слова — слышен был шум дождя и шелест воды в водосточной трубе. Это создавало какое-то деревенское, спокойное настроение. Геленка перевела взгляд с Губерта на Анджея. Она с удивлением смотрела на него: никогда еще не видела она брата таким.
— У человека столько этих «проклятий»,— сказала она.
— А самое большое — желание дознаться правды,— неожиданно деревянным голосом проговорил Анджей.
Геленка засмеялась.
— Правда! Что это такое — правда? Правду забрала с собой твоя Кася и скачет на ней меж облаков. Какой же ты наивный, Анджей. Все мы словно в математическом уравнении — да и не сами мы извлекаем из себя корни. За нас это делает история.
— Это ты наивная,— обиделся Анджей.— Я не математический символ, меня нельзя пересчитать. Я есть...
Геленка пожала плечами.
— Через миг можно перестать быть.
— Конечно. Но я буду и буду чувствовать, что я, до последнего мгновения. А это значит, что я человек. Я чувствую, что я есмь.
Губерт открыл глаза.
— Счастливый,— сказал он каким-то чужим голосом,— а я вот как раз не чувствую, что я есмь. Да, не чувствую.
— К чему ведет нереальность мира? — словно у самой себя спросила Геленка.
— К нереальности поступков,— подытожил Анджей.
— Но ты же не можешь сказать, что мои поступки были нереальны?
— Они были жонглированием. Игрой, не реализмом.
— Сейчас тоже есть игры: в полицейских и воров,— сказал Губерт.
Геленка со страхом взглянула на него. Губерт встал и прошелся по комнате.
— Послушай, Анджей. Зачем нам играть в слова,— сказал он,— это же совершенно бесполезное занятие. Разве нет?
Анджей пристально всматривался в пламя свечи. И вдруг заговорил:
— Но зато мы войдем в историю. Как входят в историю? Мы не знаем. Что такое история? Тоже не знаем. Знаем только, что наша акция вызовет определенные изменения в материальной действительности. Человек оставляет по себе память в истории тогда, когда он оставляет после себя материальный след. Мы оставим после себя материальный след — уничтоженный город. Это все.
Губерт нерешительно улыбался, словно застыв на месте. Неясно было, что значила эта его улыбка.
— Я иначе представляю себе историю,— сказал он.
— Можешь представлять ее себе, как хочешь. Сейчас, когда мы, необученные и невооруженные, начали борьбу, мне совершенно все равно. История, опирающаяся на мистификацию,— это вовсе не история. Или грустная история.
— Грустная история,— повторила Геленка.
— А что будет с нами? — спросил вдруг Анджей.
— Народ останется,— вполголоса проговорил Губерт.
— Да, но что будет со мной? — Анджей разволновался.— Что будет лично со мной? Чем я буду через день, через мгновение Ошметками мертвечины. Ничем больше. И какое это имеет, какое это может иметь значение? Не для истории и не для народа. Все это слишком громкие слова для моего скудного ума. Для меня, для Анджея Голомбека, двадцати трех лет от роду. Что будет со мной? И какое это имеет значение для мира? Никакого. Решительно никакого.
— Прекрати истерику,— нетерпеливо проговорила Геленка.— Тебе же сейчас вести ребят.
— Не будь вечным Кордианом,— наставительно заметил Губерт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203