Просидев в ожидании больше двух часов, она никак не верила, что граф так просто ее примет, однако вошла к нему, сохраняя достоинство, с высоко поднятой головой, поигрывая родинкой, и только чрезвычайная бледность выдавала ее состояние, что не укрылось от проницательного взора графа.
Не желая придавать своему визиту характера сугубо личного, она с первых же минут разговора поделилась с графом своими опасениями насчет возможных страшных бедствий, грозивших и следствию, и самому его сиятельству, на что военный министр тут же поинтересовался, откуда сие стало ей известно, хотя серьезной тревоги и не проявил. Тут она напомнила ему о молодом рыжем дворянине, что вызвало у графа улыбку, ибо он тотчас вспомнил свое с ним случайное нынешнее рандеву. Так, между "покорнейше прошу", "не извольте беспокоиться", "чему обязан", "не придаю значения пустякам" и "ваше благородное волнение", проявилось вдруг краснощекое, какое оно им запомнилось обоим, лицо Авросимова с удивленно посаженными глазами, в которых бушевали отчаяние и робость, и граф вдруг различил страх в голосе несчастной дамы...
- Я боюсь за него, - сказала она, ломая пальцы. - Весь этот вздор может стать достоянием... Ваше сиятельство, я уверена, что это вздор, но вздор, поселившись в юном сердце, может привести к несчастьям... Мы с Владимиром Ивановичем твердо решили спасти молодого человека, и я не преминула обратиться к вам...
- То есть вы утверждаете, что сей вздор может породить преступные действия? - спросил граф, мрачнея.
- Нет, - заторопилась она. - Это фантазии... Я не утверждаю, но вполне возможны подобные намерения со стороны каких-то там лиц...
- Сударыня, - улыбнулся Татищев, - это невозможно. Пустое... - однако присел к столу и все так же с улыбкою написал на листке несколько слов, аккуратно сложил листок и позвонил. И тотчас влетел в кабинет молоденький офицер и пухленьким ртом выкрикнул о своей готовности... на что военный министр, вручив ему листок, велел немедленно отыскать "хоть из-под земли" поручика Бутурлина и передать ему это послание.
Когда офицер убежал, они стали прощаться, раскланиваться и дарить друг друга всякими необязательными словами, выражая надежду на благоприятный исход дела, ибо "Владимир Иванович будет сильно удручен наказанием молодого писаря, ежели вдруг тот невиновен, потому что разговор идет о принципах, а не конкретных людях...", "Да, сударыня... Кто бы мог подумать!.. Примите уверения..."
А во флигеле тем временем был все тот же восхитительный полумрак, в котором, словно в заросшем пруду, лениво колыхались призрачные фигуры и слышался легкий шелест карт, похожий на редкие всплески воды, да приглушенные, неразборчивые слова, тихий смех, вздохи.
Как всегда, никто не обратил на нашего героя внимания, но он вошел в тот густой и ленивый мир уже кавалером, и из тьмы гостиной залы глядел на него багряный крест Святого Владимира, окаймленный золотом и чернью, так что дух захватывало.
Все были разделены на группы, на пары, и никому не было до Авросимова ровно никакого дела. На ковре желтели апельсины. Бутурлин держал банк. Браницкий в неизменном своем халате возлежал на тахте. Гренадерский поручик Крупников одиноко пил перед самым камином, и от увядающего пламени лицо его казалось медным. Остальные были люди незнакомые.
Наш герой повалился на ковер недалеко от ног Бутурлину, ожидая окончания игры. Все вокруг было, как в первое посещение, однако чего-то все-таки не хватало. И вдруг, обведя медленным взором всю залу, он понял: не хватало тайны, той самой, которая раньше парила среди людей. Теперь ее не было: либо она еще не прилетела, либо уже померла и лежала где-нибудь бездыханная, и Авросимова потянуло выпить вина, дабы охладить разгоряченное тело, и именно выпить, а не так, как тогда, когда вино, словно нектар, вливалось без спросу, словно оно было во всем: в мебели, в стенах, в каминном пламени, в воздухе, в табачном дыме.
За круглым столом зашумели. Вист кончился. Бутурлин сполз со стула и улегся на ковре, подперев голову тонкою рукою.
- Не боишься завтрашнего утра? - спросил у Авросимова.
Тут наш герой снова вспомнил о поединке.
- Вы оба прекрасны, - сказал Бутурлин. - Будет худо, ежели один из вас растянется.
"Действительно, - подумал Авросимов, - помирать неохота".
- У меня счеты с ним, - сказал он. - Примирение невозможно.
- Возможно, - сказал Бутурлин. - Все возможно. Обнимитесь...
- Да нет же! - воскликнул наш герой без энтузиазма. - Где же это будет?
- За Новой Деревней.
"Не время стреляться, - подумал Авросимов с тоской. - Кабы я был свободен... Ах, Боже мой!"
- Да обнимитесь вы, и всё...
- Нет, - сказал Авросимов. - Это невозможно.
- Ну и черт с вами, - вяло ответствовал кавалергард. - Ну, давай.
И он приподнял бокал.
Авросимов выпил. Бутурлин усмехнулся. Бокал в его руке закачался, поплыл и опрокинулся, и меж тонких губ кавалергарда медленно потекло вино.
- Ах, Ванюша, ты стрелять-то умеешь?
- А ты, Бутурлин, крепостных прусачков боишься?.. Почему ты, Бутурлин, там не оказался, а здесь вино пьешь?
- Это дело не по мне, Ванюша, - засмеялся кавалергард. - Видишь, какие у меня руки тонкие?.. Да чем здесь лучше, философ?.. Ты хоть стрелять-то умеешь?
"Уж ежели я со свернутым курком в унтера угодил, - подумал Авросимов, так уж из нового пистолета подстрелю Слепцова непременно..."
Тут ему сделалось грустно, и желание убивать ротмистра пропало.
- Если в тебя пулю влепить, - сказал Бутурлин, - ничего тебе не сделается: вон ты здоровенный какой, и щеки у тебя налились, ровно яблочки. Тебе бы, Ванюша, в деревню, там жить...
А время меж тем шло, и поединок приближался, и Авросимов только об нем и думал, то есть страдал, потому что, милостивый государь, вообразите-ка, что это вам завтра стреляться предстоит, а у вас уже - ни злости, ни благородного порыва, а лишь одна истома да сожаление, после коих обычно пора течь слезам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90