- говорит Нюра. - Мне давать нечего. Вот сам вернется, тогда... А мне нечего.
- А где он? - спрашивает Виташа.
- В город поехал... За сахаром, - говорит Нюра. А сама не отходит от печки. Тулупчик на плечах. Босые ноги в валенках.
- Ее муж, - говорит мне Шулейкин, - столяр. Первоклассный.
- Ты вот что, Нюра, - говорит Абношкин, тяжело дыша, - ты сама... Его ждать нам некогда. Хозяйка-то ты ведь?
- И чего вы с самого утра навалились?! - говорит Нюра. А лицо у нее молодое, некрасивое. Очень широкие скулы.
- Как вам не стыдно! - говорю я. - Мы все подписываемся. Мы же не себе это. Это для всех. Для всего народа.
- Стыдить ее не надо, - говорит Абношкин. - Она сама про всё это знает.
- Нюра - человек сознательный, - бодро улыбается Мария Филипповна. Но губы у нее белеют.
Нюра берет мальчика на руки.
- Меня стыдить нечего, - говорит она. - Сами б постыдились!
- Ты, Нюра, подпишись, - говорит Абношкин, тяжело дыша, - вот здесь...
Нюра смотрит в ведомость. Мальчик смотрит на меня. Шулейкин смотрит на Нюру, и Мария Филипповна смотрит на Нюру, и Виташа...
- Нет, - говорит Нюра, - пятьдесят не подпишу. На тридцать подпишу, а на пятьдесят - нет.
- Ты, Нюрочка, давай, давай, - подмигивает ей Мария Филипповна.
- Нет, - говорит Нюра, - на тридцать подпишу...
А мальчик вертится у нее на руках, и белые рыбки плывут куда-то за спину... Мы выходим на улицу.
- Вот кулачка-то!.. - говорю я.
- Какая же она кулачка? - говорит Виташа.
- Пять человек ее уговаривают, а она...
- Когда жрать нечего, не пощедришься, - говорит он шепотом. И оглядывается на остальных. Но остальные не слышат. - У них колхоз с войны всё не оправится...
Мы идем по Васильевке. От дома к дому. Абношкина совсем одышка замучила. Он идет всё медленнее. Все молчат. Не очень это веселое дело ходить вот так по дворам.
- Словно побираемся, - говорю я Виташе.
- Тшшш... - Он оглядывается. - Ты что, ополоумел?
Мы поднимаемся на крыльцо. И тотчас дверь распахивается.
- Здорово, Настасья, - сопит Абношкин.
- Здорово, старый черт, - говорит Настасья и ведет нас в избу. - Всё ходишь? Всё в карманы глядишь?
- Да что вы, Настасья Иванна, - говорит Мария Филипповна, - не надо его обижать.
- Ты бы уж помолчала, пионерка брюхатая! - говорит ей Настасья.
Она стоит перед нами, маленькая, смуглая, давно уже не молодая. Руки на груди сложены...
Мария Филипповна стоит красная вся. Действительно живот уже заметно выпирает из-под пальто. И красный пионерский галстук выбился на воротник...
- Умора, - шепчет мне Виташа, - пионерка беременная...
- Ты, стало быть, Настасья, знаешь, зачем мы к тебе? - говорит Абношкин.
- Уж мне ли не знать, - говорит Настасья. - Первый раз, что ли, ты ко мне, старый черт, приходишь? Партизан...
Абношкин садится к столу. Расправляет ведомость.
- Ну что я тебе платить буду? - говорит Настасья. - Ты подумал?
- Надо, Настя. Подпишись, и всё тут.
- А в сорок первом, когда я тебя, раненого, прятала, ты в глаза смотрел, - говорит Настасья, - а теперь-то не глядишь...
- Ну ладно, ладно, - бормочет Абношкин.
- Стыдно тебе, да?
- Ты подписывай, - говорит Абношкин, и толстое его лицо словно плачет.
Она подписывает, не глядя на лист.
...Мы прошли уже по двадцати избам. Скоро и конец. Я иду по Васильевке, а лица, лица, лица мелькают передо мной... и пальцы, которые коряво держат ручки, и желтая помятая ведомость, по которой эти ручки бегут неохотно.
Мы стоим на крыльце предпоследнего дома. Это маленький дом. В два окна.
- Вот сейчас будет, - говорит Виташа.
- Чего вы смеетесь, Виктор Павлович? - горько говорит Шулейкин.
- Ничего, мы старую уломаем, - говорит Мария Филипповна.
А Абношкин тяжело дышит, со свистом, и молчит. И я молчу.
Потом открывается дверь, и уже в избе я замечаю хозяйку. Она как грибок маленький, сморщенный.
А у окна стоит мой ученик - Ваня Цыганков. Толстые губы его отвисли. Рыжие вихры разлетаются в разные стороны. Он покачивается на длинных своих ногах, как на ходулях.
- В гости пришел, Ваня? - спрашиваю я.
- А не, - говорит он.
- По делу?
- Я живу здесь, - говорит он.
- Он с бабкой живет, - говорит мне Виташа, - это бабушка его.
А бабушка подходит ко мне.
- Вы, деточка, учитель Ванин? - говорит она. - Он всё про вас рассказывает, любит он вас... - Потом она поворачивается к Шулейкину: - И директора он любит... Всё старается, старается угодить... Ваня-то... Он сирота ведь...
- Тимофеевна, - говорит Абношкин трудно, - на-ка вот, подпишись.
- Что, что ты, деточка, - говорит бабка, - я ж неграмотная.
- Всякий год подписываешься, а тут неграмотная? - говорит Абношкин и пальцем по столу постукивает.
- Вы подпишитесь, Анисья Тимофеевна, - говорит Мария Филипповна, - не первый уж раз.
- Да что ты, деточка!.. - торопится бабка. - Из чего подписывать-то? Мне ведь сироту кормить! Что ты, миленькая...
Врет?.. Притворяется?.. Что это происходит?..
- Какой позор, - говорю я Виташе.
- Тшшшш... Ты потише, - говорит он и оглядывается. Но все заняты бабкой.
И тут вдруг срывается со своего места Ваня Цыганков, натягивает на ходу шапку и бежит к двери.
- Они все по домам сидят... Не работают, что ли? Что это у них ничего нет? Что это за колхоз такой?.. Или врут они все?..
- Тшшшш...
- Ну яички дам... - говорит бабка, - а денег нечто я наберу?..
- Давай, ладно, - говорит Абношкин, - по тридцать в месяц...
- Да что, деточка!..
- Анисья Тимофеевна, ведь на эти деньги, - мягко говорит Шулейкин, мы заводов настроим, больниц...
Я вспоминаю: она приходила ко мне в келью несколько раз. Я у нее яйца покупал. Она приносила их в лукошке и синими сморщенными пальчиками отсчитывала их. Я помню.
А в классе спрашиваю у Вани Цыганкова:
- Что это ты в резиновых сапогах ходишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22