.. прифасонюсь!
В кают-компании за обедом - иные разговоры. Сахалинский чиновник Слизов с некрасивой женой по имени Жоржетта возвращался из отпуска, рассказывая весьма откровенно:
- Будь он проклят, Сахалин этот, но... не оторваться! Уже засосало. Опять же, посудите сами, служи я в России, на двадцать восемь рублей жалованья ноги протянешь. А в Александровске - деньги бешеные, пенсия приличная. Положение в обществе. Дров сколько угодно. Попробуйте нанять прислугу в Москве - она с вас три шкуры сдерет, да еще обворует. А на Сахалине я бесплатно беру из конторы пять каторжан сразу: извозчика, садовника, водоноса, дровосека, кухарку и... даже портного для моей Жоржеточки. И все даром, заметьте! Это ли не жизнь?
Чиновники нанимались служить на Сахалине, где с каждым пятилетием службы им прибавлялось жалованье, улучшались удобства жизни. Развращающе действовал полуторный оклад и "амурская" надбавка к жалованью. Но Терентьев уже шепнул Клавочке:
- Не верьте вы этим трутням! Не в силах создать свою судьбу в нормальных условиях материка, как они могут на Сахалине исправить искалеченные судьбы других людей? Губернатор Ляпишев сейчас их всех немного приструнил, а раньше такие же вот Жоржеточки кухарок и прачек насмерть засекали...
Оболмасов среди пассажиров держался несколько загадочно, словно его ожидала на Сахалине секретная миссия, но Терентьев все же вынудил его разговориться, спросив напрямик:
- А вас-то, юноша, что влечет в каторжные края?
Оболмасов, отвечая, заметно приосанился:
- Видите ли, господа, я решил вырвать монополию на нефть у фирмы Нобелей, дабы создать на Сахалине новый Баку! Сколько же еще нам, русским, ковыряться с дровишками и закупками кардифа у жмотов англичан? С появлением двигателя внутреннего сгорания человечество перейдет на жидкое топливо. И мы, геологи, - упоенно говорил Жорж, - сейчас являемся передовыми разведчиками будущего. Мы уже видим Россию, фонтанирующую нефтяными скважинами, и тогда... К чему скрывать? - скромно сказал Оболмасов. - Я далеко не бескорыстен, как некоторые идеалисты. Я желал бы ворочать на Дальнем Востоке миллионами, как и Нобели на Кавказе, чтобы мой сахалинский керосин распалил лампы в избах мужиков - от Амура до самой Вислы...
С победным выражением геолог глянул на Клавочку Челищеву, а молодые мичманы даже похлопали ему в ладоши:
- Браво, брависсимо! Но комаров на Сахалине такая же толпа, как и публики перед театром, когда в нем поет Федя Шаляпин...
С мостика передали доклад вахтенного штурмана:
- Прямо по курсу открылись огни маяков Порт-Саида...
Клавочка рискнула спуститься в нижние палубы корабля - под отсеками третьего класса, и там ее сразу охватила противная липкая духота. Матросы с винтовками и сумками для патронов у поясов, стоя у зарешеченной двери, твердо сказали:
- Сюда, барышня, никак нельзя. Мы и сами туда не ходим. Прирежут! А кто сдох, того мы за ноги через люк вытаскиваем...
Все было продумано заранее, и в случае бунта каторжан трюмы наполнялись раскаленным паром из корабельных котлов, чтобы люди сварились заживо, как бобы в закрытой кастрюле.
Молодость чересчур любопытна. Клавдия Челищева впервые плыла на таком большом корабле, для нее был соблазнителен этот мир железных и гулких лабиринтов, уводящих в темноту люков, возносящих к небесам трапов, тайна загадочных коридоров. В носу "Ярославля" узенький коридорчик завел ее в тесный форпик, огороженный решеткой. Часовых здесь не было, очень ярко светила лампа, а за решеткой сидел человек... тот самый!
В первый момент девушка даже испугалась:
- Это вы, сударь? Почему вас держат отдельно?
- Очевидно, я опаснее других, - ответил Полынов. - Для таких хищников, как я, требуется особая изоляция...
Он приник лицом к прутьям решетки, и Клавочка вдруг обомлела от взгляда его глаз - золотистых, как мед, почти янтарных, а в глубине зрачков иногда вспыхивали отблески, словно человек давно сгорал изнутри и не мог догореть. Полынов спросил:
- Мадмуазель спешит во Владивосток к жениху?
- Нет, я плыву только на Сахалин.
- По какой же статье о наказаниях? - спросил он.
- По статье совести и гражданского долга.
- Но такой статьи в собрании имперских законов нет.
- Но она существует, даже неписаная, в душе каждого честного человека, если он желает быть полезен обществу.
Форпик размещался в самом носу корабля, и в нем было слышно, как форштевень сокрушает под собой волны.
- А вы не задумывались над вопросом, стоит ли наше общество того, чтобы ему услужали? Вот, например, я, - высказался Полынов, - неужели вы способны услужить даже мне?
- Мне вас очень жаль, сударь, - искренно ответила Клавочка. - Если угодно, я согласна помочь вам. Но... чем?
- Я был бы чрезвычайно признателен вам, если бы вы узнали, нет ли в партии арестантов политических ссыльных.
- Я сама спрашивала об этом господ офицеров. И если вы страдаете за убеждения, вынуждена огорчить вас: на "Ярославле" плывут одни лишь уголовники, а политических нету.
Полынов кивнул. Челищева улыбнулась ему:
- Впрочем, могу вас порадовать... Случайно на этом корабле плывет один политический, о чем никто не догадывается. Полынов нервно отпрянул прочь от решетки: - Кто он? По какому процессу? Русский или поляк?
- Это я, - вдруг ответила Клавочка...
Рев сирены заглушил ее слова: "Ярославль" уже втягивался в обширные гавани Порт-Саида, чтобы взять угля и пресной воды, пополнить запасы искусственного льда для кают-компании. Клавочка даже не пошла на берег, почти с ужасом ощутив, что она влюбилась в этого страшного человека, сидящего за решеткой форпика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22