Наконец счет был ему предъявлен:
Чашка кофе – 70 марок,
коньяк – 220 марок,
ложка сахару – 40 марок,
марципаны – 580 марок,
Итого – 910 марок + за масло еще 1318 марок = 2228 марок
Неотразимый мужчина от такого счета сильно вспотел.
– Ну да! Я понимаю, – сказал он величаво. – Это ведь расчет на оккупационные марки… Иначе и быть не может! Такие цены! С чего бы такие цены, как в Германии?
– Я не виновата, – с милой улыбкой отвечала кельнерша. – Но цены с вашим приходом в Либаву страшно выросли. А наше кафе только для немцев, и мы берем только имперскими марками.
Позор был велик, и от прежнего величия ничего не осталось. Так хорошо сидел, так красиво говорил, так его внимательно слушали, и вдруг… счет! Убийственный, оставляющий победителя без штанов.
– Масло я уже не беру. Я раздумал… проживут в фатерланде и без масла. Должны дома понять, что я воюю, и мне, значит, не до масла. И кажется, – соврал Кемпке, – я забыл свой бумажник на корабле. Надеюсь, фрейлейн, вы не заподозрите германского офицера в сознательном уклонении от расплаты за выпитое и съеденное?
Он домчал на извозчике до гавани, взял жалованье за четыре месяца вперед и – взмыленный от поспешности – честно расплатился за свое бахвальство. По дороге до кофейни Кемпке тщательно обдумал ту фразу, которую он выложит перед госпожой Изельгоф.
– Фрейлейн Клара, – сказал он кельнерше, откровенно обозревая ее шею, локоны, руки, грудь. – Вы столь дорого обошлись мне за завтраком, что я теперь не могу не обложить вас дополнительным налогом за ужином.
– Каким же, герр лейтейант? – покраснела красавица.
– О! Вы и сами должны бы догадаться…
– Но я скромная провинциалка… мне догадаться трудно.
– Прошу у вас свидания. Немедленного!
– Благодарю вас, герр лейтенант, за честь, мне оказанную. Какая женщина в Либаве откажет в свидания доблестному германскому офицеру?..
Вечером они уже гуляли по улицам и паркам, оглушенным бравурной музыкой солдатских оркестров. Клара Изельгоф, удивительно нарядная и эффектная, не задержалась возле той липы, на коре которой, словно по живому телу, было вырезано ее имя в сочетании с именем лейтенанта Артеньева ..
Будьте же счастливы, моя дорогая! У меня не поворачивается язык, чтобы назвать вас обычной портовой шлюхой.

Финал к Либаве

«Новик» стоял на рейде Аренсбурга – столицы провинции острова Эзель; открытый с зюйда рейд имел песчаный грунт, якоря отданы на глубине в восемь сажень за семь миль от берега. Неожиданно их навестил адмирал Трухачев, начальник Минной дивизии.
В каюте Артеньева он попросил себе чаю. Сказал:
– Вот так-то, дорогой мой… Я уж думал, что выйду в отставку, буду каждодневно, шляться на угол Восьмой линии, знаете, на Васильевском острове такой шалманчик Бернара, где собираются по вечерам отставные адмиралы…
И замолчал, сосредоточенный. Помрачнев, Трухачев добавил:
– Там, в Ирбенах, как докладывают с моря, стали всплывать трупы с погибших кораблей. У вас скорость приличная. Сбегайте до Ирбен и обратно. Понимаю, Сергей Николаич, задание не из самых приятных, но… нельзя, чтобы они там болтались!
– Павел Львович, о чем разговор? – отвечал Артеньев с готовностью. – Если служба требует того, будет исполнено!
Пошли подбирать. Трупы плавали, как правило, лицами вниз, крестоподобно распластав руки и ноги. Руки мертвецов зачастую лежали на поверхности воды, будто усталые до изнеможения люди облокотились на стол. А ноги были уже объедены хищной корюшкой. Среди прочих трупов подобрали один – какой-то непонятный. На брезенте он стал расквашиваться, словно студень на сковородке. Чуть тронь – расползается, как мыло, долго пробывшее в воде.
– Да это не наш! – догадались на «Новике». – Видать, еще с прошлой осени немак с тральцов. Илом его засосало, а потом при взрывах заодно с нашими подняло… Нашито – свежаки!
Чужого мертвеца лопатой, словно навоз, сгребли обратно за борт, а русских уложили рядком на корме – вдоль тех самых рельсов, по которым покойники не раз скатывали на своих кораблях мины. Накрыли убиенных парусиной. Дали полный ход. Спешили поскорее доставить их на базу, чтобы избавиться от неприятного груза.
«Новик» шел в Аренсбург с приспущенным флагом…
– Я уже не думаю, как бы мне хорошо прожить, – сказал Артеньев на мостике. – С некоторых пор я стал больше заботиться – как бы мне хорошо помереть…
На берегу мертвецов раскладывали по гробам. Ставили на дроги. Гарнизонный оркестр Аренсбурга сопровождал их До кладбища. В почетном карауле шагом мерным, с оттяжкою ноги назад (как ходят только моряки), следовали за фобами матросы и офицеры. Буйно зацветали сады. Дул ветер с моря. Дорога тянулась в гору.
Когда Артеньев вернулся с похорон, в каюте его ждало письмо. И он был поражен тем, что писала Клара… Из Либавы до Аренсбурга, через все фронтовые кордоны, через водные хляби Ирбен – она донесла свой тоскующий голос. Ничего в письме, кроме слов любви, а в конце письма, обведенные кружком, стояли ее слова: «Это место я поцеловала».
Перед глазами Артеньева еще тянулась долгая дорога на кладбище, и он медленно снял с рукава траурную повязку. Черная тесьма легла поверх письма любящей женщины…
Был как раз воскресный день. Со стороны бульваров Аренсбурга доносилась музыка. Это гарнизонный оркестр прямо с кладбища завернул в городской парк, где и начал солнечную мазурку.
Случилось ли что? А может, и ничего не случилось…


Часть вторая.

Прелюдия к беспорядкам

…Скитальцы морей – альбатросы,
застольные гости громовых пиров,
орлиное племя – матросы, матросы
Вам песня поэта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29