После этого в полном одиночестве или сопровождаемый только собакой он подолгу бродил среди унылых и диких холмов, лежащих к западу и к югу от Шарлотсвилла и носящих там гордое имя Скалистых гор.Однажды в хмурый, теплый, туманный день, когда ноябрь был почти на исходе, в период того странного interregnum междуцарствие (лат.)

во временах года, которое в Америке называют индейским летом, мистер Бедлоу, как обычно, отправился бродить по холмам. День прошел, а путешественник все не возвращался.Около восьми часов вечера, когда мы, серьезно встревоженные его затянувшимся отсутствием, уже собирались отправиться на поиски, он неожиданно появился, во всегдашнем своем здравии, только возбужденный более обычного. Рассказ о предпринятой им экспедиции и о задержавших его событиях поистине ошеломил нас.— Как вы помните, — начал он, — я покинул Шарлотсвилл около девяти часов утра. Я тотчас направился в сторону гор и часов около десяти вошел в ущелье, совершенно мне не знакомое. С большим интересом следовал я по этой извилистой теснине. Окружающая природа едва ли заслуживала названия величественной, однако было в ней неописуемое запустение, восхищавшее меня своей угрюмостью. Пустынность этих мест казалась совершенно нетронутой. Я не мог отделаться от мысли, что нога человека никогда раньше не ступала по зеленому дерну и серым камням, по которым шел я. Вход в это ущелье столь замкнут и столь недоступен, что попасть в него можно, по сути дела, только при определенном стечении обстоятельств. Поэтому никоим образом не исключено, что я и был тем первым искателем приключений — первым и единственным, — который когда-либо проник в эти глухие места.Густая, совсем особенная дымка или мгла, характерная для индейского лета, плотно покрывала все вокруг и, несомненно, способствовала усилению смутных образов, создаваемых окружавшими меня предметами. Столь густым был этот любезный мне туман, что я различал не более двенадцати ярдов необычайно извилистой дороги, лежащей предо мной. Солнца не было видно, и вскоре я уже не имел ни малейшего представления, в какую сторону я иду. Тем временем морфий начал оказывать свое обычное действие: он вызывал. какой-то особый интерес ко всему внешнему миру. Трепетание листа, оттенок травинки, трилистник клевера, гуденье пчелы, сияние капель росы, дыханье ветра, ускользающие запахи леса — меня окружал целый мир многозначительных намеков — веселый и пестрый хоровод прихотливых восторженных мыслей.Погруженный в них, я шел еще несколько часов. Туман меж тем так сгустился, что под конец мне пришлось идти на ощупь. И тогда мной овладело беспокойство, не поддающееся описанию, — какая-то нервная дрожь и нерешительность. Я не осмеливался сделать ни шагу из боязни сорваться в пропасть. Мне вспомнились к тому же странные рассказы про эти Скалистые горы, про неведомые свирепые племена, обитающие здесь в пещерах и рощах. Тысячи смутных видений угнетали меня и лишали уверенности — видений, тем сильнее приводивших в отчаяние, чем более они были смутными. Внезапно мое внимание привлек громкий бой барабана.Мое удивление, разумеется, было безмерным: барабан в этих горах неизвестен. Даже трубный глас архангела не вызвал бы во мне столь сильного удивления. Но тут же возник еще более поразительный источник тревоги и интереса. Что-то бешено загремело и зазвенело, словно связка огромных ключей, — и через мгновение мимо пронесся с пронзительным воплем полуобнаженный темнолицый человек. Он промчался так близко, что на своем лице я ощутил его горячее дыхание. В одной руке он держал какое-то орудие — набор стальных колец — и сильно потрясал ими на бегу. Едва он скрылся в тумане, как с разинутой пастью и пылающими глазами вслед за ним промчался, тяжело дыша, огромный зверь. Я не мог ошибиться. Это была гиена.Вид этого чудовища скорее ослабил, чем усилил мои страхи, — теперь я вполне уверился, что сплю, и попытался привести себя в бодрствующее состояние. Я смело и быстро пошел вперед, я тер глаза, я громко кричал. Я щипал себя за руки. Неожиданно моему взору предстал маленький родник, и, наклонясь, я смочил водой руки, голову и шею. Вода, должно быть, рассеяла обманчивые ощущения, которое перед тем досаждали мне. Я поднялся, как мне казалось, обновленным и с твердостью и спокойствием продолжил свой путь в неведомое.Наконец, сломленный напряжением и какой-то гнетущей духотой, я уселся под деревом. В то же мгновение слабый луч солнца пробился к земле, и тень от древесной кроны упала на траву, легкая, но вполне отчетливая. Ее вид поразил меня до оцепенения: несколько минут я всматривался в нее, а затем поднял голову. Дерево было пальмой.В страшном возбуждении я быстро встал — мысль, что я сплю, больше мне не помогала. Я видел, я знал, что вполне владею всеми своими чувствами, — и они внесли теперь в мою душу целый мир новых неповторимых ощущений. Жара тотчас же стала нестерпимой. Повеяло странным ароматом. Неясный ровный гул, словно от полноводной, но медленно текущей реки достиг моих ушей, смешанный с каким-то особым говором огромной толпы.Пока я прислушивался, находясь в том состоянии крайнего изумления, которое я напрасно старался бы описать, резкий порыв ветра, словно по мановению чародея, сорвал пелену тумана.Я находился у подножия высокой горы и смотрел на обширную равнину, по которой протекала излучинами величественная река. У края этой реки раскинулся восточный город, о каких мы читаем в арабских сказках, только вид его был еще более неповторимым. С того места, высоко над городом, где я стоял, мне был виден каждый его уголок и каждый закоулок, словно вычерченные на карте.
1 2 3 4 5