Он уехал вечерним автобусом, и уговаривал меня отправиться
с ним в Москву, звал просто так, провести время, сначала как
будто в шутку, а затем все серьезнее, и чем упорнее я
отказывался, тем настойчивее он уговаривал. Уже на подножке
автобуса, поставив чемодан внутрь, он говорил с легкой досадой:
-- Я не могу доказать мою правоту, как некую теорему, но
поверьте мне на слово -- в натуре этого города есть
пренеприятнейшая дурь, у меня на это чутье. Он город-эпилептик.
Сегодня он спокойный и сонный, а завтра уже бьется в припадке,
и на губах его пена -- поверьте нюху старого лиса!
-- Вы напрасно его обижаете. Он ленивый и тихий город, и
вам в нем просто скучно. А мне нравится, что здесь тихо, у
меня, в конце концов, отпуск.
-- Здесь слишком тихо -- оттого-то и заводится нечисть!
Вместо воздуха тут прозрачная жидкость, и люди рождаются с
жабрами! Смотрите, чтоб и у вас не выросли... хотите стать
двоякодышащим?
Автобус, словно решив оборвать наш спор, взревел мотором и
двинулся, с лица Юлия исчезла досада, оно осветилось множеством
приветливых и грустных улыбок, и он из-за стекла помахал мне
рукой.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
9
Настали томительные дни, с удручающей душной погодой.
Голубизна неба, будто пыльным налетом, покрылась сероватой
дымкой, с берега, как обычно, тянул слабый бриз, но он не
приносил запаха моря, листья деревьев почти не отбрасывали
теней и выглядели сделанными из жести.
Мелкая живность, чуя в природе неладное, старалась
спрятаться. Как-то вечером, уже за полночь, я курил, сидя в
плетеном кресле, и вдруг на полу уловил шевеление -- по
крашеным доскам, не смущаясь ярким электрическим светом,
деловито дрыгая лапками, перемещалась лягушка; спокойно
пропрыгав черех комнату наискось, она скрылась в углу за
шкафом. Непостижимо, как она могла миновать высокие ступени
крыльца и две закрытые двери, и я, хорошо понимая, что надо бы
выкинуть ее на улицу, остался сидеть неподвижно, охваченный
неожиданным оцепенением.
Потом в дом проникли цветные мохнатые гусеницы, по потолку
стали ползать летучие насекомые с раздвоенными хвостами и
мягкими крыльями, и в невероятных количествах обычные божьи
коровки, пребольно кусавшиеся, и вскоре мне стало казаться, что
все нечистые твари из окрестных садов перебрались в мое жилище.
Больше всего действовали на нервы коричневые глянцевитые
червяки, очень медлительные и тонкие, похожие на коротенькие
обрезки телефонного провода -- к вечеру они выползали из стены,
и если случалось одного из них раздавить, раздавался
отвратительный тихий хруст и распространялся запах гнили. Не в
силах дотрагиваться до этой пакости пальцами, я их стряхивал со
стен спичкой в пустые сигаретные пачки и выбрасывал на помойку.
Юлий оказался отчасти прав: в этом городе было нечто,
вредно действующее на психику. У меня появилась беспричинная
настороженность, я стал на ночь запирать двери и проверять
задвижки окон. Вечерами мерещилось, сто в доме кто-то или
что-то прячется, и я с трудом поборол возникшую было привычку
оглядываться, чтобы убедиться, что за спиной никого нет. Твердо
зная, что следить за мной некому, иногда я не мог удержаться и,
мысленно ругая себя по слогам идиотом, внезапно отдергивал
оконную штору -- и конечно, обнаруживал за ней лишь черноту
стекла.
Микроклимат, объяснял я себе, духота и перепады давления
-- но от этого легче не становилось. Из пустующей половины дома
порой слышались непонятные шумы, и я, чуть не вслух повторяя,
что любой звук имеет свою механическую причину и описывается
точным уравнением колебаний, тем не менее плохо спал.
Каждый день я заходил на почту и, стараясь казаться
рассеянным, протягивал девушке через стойку раскрытый паспорт.
Она доставала тонкую пачку конвертов, небрежно и ловко
перебирала их левой рукой, одновременно правой возвращая мне
паспорт, и качала отрицательно головой. Через несколько дней
для этого молчаливого "нет" ей не нужно было смотреть ни
письма, ни паспорт, и еще не успев войти, я видел покачивание
ее челки.
Оставались поиски дога, покуда безрезультатные, они все
еще связывали меня с Наталией какой-то нитью -- запутанной и
готовой порваться, и скорее всего, реально не существующей --
но меня не было сил трезво оценить обстоятельства. Любые
сведения об Антонии я должен был передать в Москву по адресу
тетки Наталии.
Город скоро мне опротивел, в нем появилось что-то
фанерное, что-то от декораций, забытых давно за кулисами,
белесых от известки и пыли. Я решил уехать и назначил себе три
дня сроку, но эти три дня прошли, а я никуда не уехал и
попрежнему аккуратно являлся на почту.
Поэтому, что касалось дога -- тут я готов был клюнуть на
любую приманку. Она не заставила себя ждать, и невозможно было
придуать ничего ни смешнее ее, ни нелепее. Преподнес мне ее
Лаврентий Совин, школьный учитель химии, по прозвищу Одуванчик.
Он привлекал внимание круглым блестящим черепом, но котором
торчали иглами редкие белые волоски. Лицо его издали казалось
застывшим в улыбке, причиной тому был курносый нос и складки
около губ; вблизи же, напротив, его выражение оказывалось
нервозным и даже страдальческим. За ним числились, по слухам,
чудачества, и его недолюбливали -- говорили, чудак он
небезобидный, но, чем именно, объяснить не могли или не хотели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59