.. -- приподняв край одеяла,
она тревожно прислушивалась к тишине, -- я знаю, всегда знаю,
когда они появляются, когда уходят... сегодня они близко... и
сейчас близко... кружат около дома, нас с тобой ищут...
холодные, скользкие, жидкие... а один, самый страшный --
сверху... расползся по крыше, по дому, к окнам свешивается... и
шарит, вс" шарит щупальцами, щели ищет, ищет...
-- Ты видела осьминога в книжке забыла об этом, -- я
твердо решил вразумить ее хоть немного, -- ты говоришь:
щупальца, холодные, скользкие, это вс" отголоски страха
теплокровных перед рептилиями, и очень жестокого страха, ведь
выживали те, у кого он был сильнее! Но тому уж не один миллион
лет!
-- До чего же ты образованный, -- она тихо засмеялась, и я
попытался ее поцеловать, но она прикрыла мне губы ладонью, -- а
знаешь, как я их чувствую? Вот в этих местах! -- она
передвинула руку и тронула пальцем у меня за ухом. Темная волна
жути приблизилась снова, грозя захлестнуть сознание.
-- Хорошенько запомни, -- во мне поднималось нешуточное
раздражение, -- все это, от начала и до конца -- химические
процессы в твоем мозгу, и ничего больше!
-- Это хорошо, что ты так думаешь, -- она смеялась уже
вслух, -- тебя они, значит, не замечают, у них нет над тобой
власти.
Она закрыла глаза и поцеловала меня, и губы ее теперь были
теплые, влажные и требовательные.
Потом меня сморил сон, точнее, не сон, а напряженное
неспокойное состояние, полуявь, полудремота. Я все время ощущал
руку Лены, теребившую мне плечо, чтобы я не спал слишком
крепко. А перед глазами мелькали яркие беспорядочные видения,
словно обрывки цветных кадров -- белые мраморные карьеры над
синей водой, черно-рыжая шерсть на мраморе, лиловые шипящие
кошки и полная луна над степью. Еще я плутал в чем-то вроде
траншей, выбитых в мраморе, в бесконечном каменном лабиринте,
со стен его, как в музее, смотрели белые барельефы, лица
мужские и женские, и мне нужно было найти среди них мое
собственное лицо. Когда я к ним приближался, они оживали и
беззвучно шевелили губами, но я откуда-то знал, что все они
говорят одну и ту же фразу: "Разгадай мою тайну!". Я подходил
еще ближе, пытаясь узнать их, но они расплывались, наливались
изнутри мутной жидкостью, превращаясь в нечто похожее на
гигантских амеб, и выставляя чудовищные ложноножки, ползли по
стене, быстро высыхая на солнце, и от них на мраморе оставались
потеки лишайника. Я нашел, наконец, собственное лицо и узнал
его, хоть оно оказалось вовсе на меня непохожим, оно мне
улыбалось одними губами, и улыбка эта источала такую
нечеловеческую жестокость, что сейчас же должно было случиться
что-то невообразимо ужасное, от чего бежать уже поздно. Я
пытался успокоиться тем, что все это сон, но меня продолжал
душить ужас.
Лена дергала меня и трясла, пока я не проснулся совсем:
-- Не спи, нельзя спать, когда они рядом... от них такие
кошмары, умереть можно...
Мне казалось, все это длилось невероятно долго, но Лена
сказала, я спал не более часа. Как ни странно, я чувствовал
себя отдохнувшим.
Она же спать и не думала, и лежа теперь на спине,
всматривалась в потолок, словно ожидая увидеть там нечто
важное.
-- Да, -- сказала она неожиданно, села и стала
прислушиваться, -- да!
Она коротко засмеялась, скинула одеяло на пол, подбежала к
окну и, раздернув шторы, распахнула створки наружу.
Потоки света полной луны нахлынули в комнату и растеклись
по стене, рисуя на ней кружевные тени листвы и силуэт Лены. Я
залюбовался ее тенью и впервые за ночь подумал о том, как она
красива. Ветер за окном шелестел листьями, и тени вокруг нее
слегка колыхались. Комнату постепенно наполнял аромат спящих
кустов.
Она вернулась ко мне, тормошила меня, смеялась, целовала и
снова смеялась -- как человек, от радости помешавшийся, а после
легла рядом, и целовалась уже без смеха, и вела себя так
отчаянно, точно это была в ее жизни последняя ночь с мужчиной.
Когда она, успокоившись, лежала совсем тихо, я думал, она
захочет поспать, но оказалось, ничего подобного.
-- Где у тебя сигареты? -- не успел я ответить, как она
нашла их сама и принесла вместе с пепельницей в постель. Но ей
этого показалось мало:
-- Я хочу еще чего-нибудь выпить!
Она покопалась в буфете, но нашла только водку, принесла
ее тоже в постель и стала расставлять между нами рюмки. Это у
нее вышло очень смешно, и мое сонливое настроение улетучилось.
От водки она закашлялась:
-- Ну и гадость! Я принесу яблок.
Она открыла все двери настежь, и в прихожую, и на крыльцо,
и как была, совершенно голая, отправилась в сад за яблоками.
Вернулась она с грудой холодных, покрытых росою яблок,
часть -- прямо с листьями, и высыпала их мне на колени. В
полосе лунного света -- казалось, она в нем купается -- на лице
ее, на плечах, на груди, мерцали капли росы, которую она
натрясла с веток, пока рвала яблоки.
Мы пили водку и заедали еще влажными яблоками, и смотрели,
как в лунных лучах плавают кольца дыма от наших сигарет, и не
хотелось помнить мрачную и недобрую первую часть ночи. Но из
нее в моей памяти засела фраза -- "этот майор окаянный", и я
вс" не решался спросить, что это значило, из боязни испортить
ей настроение. Но, как видно, ее жизнерадостность сейчас не
имела границ.
-- За что не люблю Крестовского? Да я его ненавижу! -- она
с удовольствием откусила яблоко и продолжала с набитым ртом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59