стоило мне
отправиться гулять в степь, тотчас мимо пылил, как деловитый
жук, газик с желтыми дверцами. У него еще хватало нахальства
при каждой встрече изображать радостную удивленность и махать
из машины рукой. Я измышлял разнообразные способы отделаться от
него, но все мои уловки не имели успеха. Только раз удалось
улизнуть от него надолго, и тогда же со мной произошел
сквернейший случай. Кажется, это было на пятый день после той
ночи.
Я завтракал на бульваре в столовой, и со скукой смотрел на
столь надоевший зеленый газик, в лучах солнца искрящийся
каплями утренней обильной росы. Трижды в день я сюда заявлялся
принимать пищу, кстати, довольно скверную, главным образом,
чтобы досадить Крестовскому: вот, мол, ваш поднадзорный.
Дверь отделения хлопнула и выпустила шофера, который
лениво поплелся к машине, выражая однако лицом спешку и
озабоченность. Мотор, как на грех, не завелся, и бедняге
пришлось начать в нем копаться. Тут же вышел Крестовский,
спешивший уже неподдельно, на ходу он застегивал пуговицы
мундира, другой рукой шарил в полевой сумке, и отпускал в адрес
шофера отрывистые, видимо нелестные, замечания. Я впервые видел
его по-настоящему раздраженным, что доставило мне некоторое
удовлетворение; если бы, конечно, я знал, отчего он торопится,
то вряд ли стал бы злорадствовать.
К полудню в городе только об этом и говорили: на берегу
двое парней с нефтяной вышки изнасиловали и убили молодую
курортницу. Такие дела, признанные нормальными на окраинах
больших городов, здесь пока не случались, и следственно,
происшествие будет поставлено в минус районным властям --
оттого-то майор и нервничал.
Народ возбужден был до крайности, не столько самим фактом,
сколько сопутствующими обстоятельствами. Легкомысленная девица,
не зная того сама, возродила небезызвестный культ древности --
она загорала целыми днями в пустынном месте и ни в чем не
отказывала забредавшим туда мужчинам, находя интрес в
гадательном характере такого контакта с сильным полом. В
подобных условиях факт изнасилования становился совершенно
абсурдным, и все-таки в разговорах речь шла именно об
изнасиловании.
Я никогда не думал, что в сонном заштатном городишке можно
в одно утро взбудоражить поголовно все население. Даже у самых
благонравных девиц, шептавшихся за калитками среди мальв и
подсолнухов, сквозь гримаски брезгливости, в глазах теплился
загадочный огонек. Мужчины, улыбаясь откровенно и сально,
перебрасывались короткими фразами и возбужденными смешками, и
по-особому фамильярно заговаривали на улице с незнакомыми
женщинами. Больше всех суетились старухи -- они парами или
по-трое, на крылечках, у дверей магазинов, просто на мостовой,
вслух, не снижая голоса, с горящими любопытством глазами,
смаковали детали, не смущаясь никакими подробностями.
Сформировалось ходячее мнение -- парней не судить, отпустить,
да и все; а вот если бы девица осталась жива -- ее расстрелять;
заодно осуждалась вся молодежь, водка, женские брюки и местные
власти; предлагалось также запретить загорать и купаться вне
городского пляжа и в необычное время.
Над пыльными улицами, над съежившейся от зной листвой, над
раскаленными черепичными крышами витал дух недоброго и мрачного
соблазна, словно злая комета, промчавшись в небе, подчинила
весь город разом своему влиянию. Мы будто попали в поле
гигантского страшного магнита, наделенного властью взращивать
зародыши зла; мне мерещилось, я чувствую, как в моем
собственном сознании оживают, до сих пор неведомые,
злокачественные клетки, пробуждаются ростки скверноты.
Меня потянуло к морю. Бессознательно выбрал я тот же путь,
по которому шел в самую первую ночь, ставшую сейчас такой
далекой и сказочной. Да, тогда шагалось легко, а теперь я
старался, как мог, изобразить бодрую походку и все время с нее
сбивался.
Я подошел к воде, присел и погрузил ладони в пену прибоя,
как в ту первую ночь. Мне казалось, я действую не по
собственным импульсам, а расслабившись, выполняю чужую,
неизвестную мне, но не враждебную волю, вернувшую меня к
исходной точке круга, чтобы напомнить мне о чем-то, чтобы я
пережил еще раз ушедший, казалось бы, в прошлое кусочек жизни.
И я, человек из той ночи, не чувствовал зноя, не видел
слепящих бликов на волнах, а ощущал лишь прохладу воды,
оставляющей песок на ладонях, смывающей тут же его и приносящей
снова. Другой же, сегодняшний я, хладнокровный и рассуждающий,
ясно видел сверху, как с воздушного шара, голубую воду,
играющую легкими волнами, жемчужно-серый, тяжелый и влажный
песок, кружевную кайму из пены, трепещущую от ветра и волн, и
человека, склонившегося над этой границей между двумя мирами. И
тот, кто смотрел сверху, знал все, что дальше случится с тем,
который сидел внизу. Это странное ощущение раздвоения не
покидало меня весь день, по крайней мере, до того момента,
когда я перестал ощущать что бы то ни было.
Человек внизу поднялся и пошел вдоль берега, к маяку,
виднеющемуся короткой белой царапиной на серо-голубом фарфоре
горизонта, а то, другой, наверху размышлял об этом холодно и
насмешливо. С отъезда Наталии я упрямо избегал пустоши, мне
казалось, она что-то хранит от пасторали тех дней, аромат или
музыку, и было страшно неосторожным вторжением разрушить
хрупкость воспоминаний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59