И висит. Воет.
Тут и мы подоспели. Мы – то есть я и те всякие прочие негодяи, лишенные на сегодня пропусков за разное такое.
Я на бегу каким-то дрыном вооружился, а ребята с пожарных щитов ломы похватали.
И как набросились мы на ту проволоку, как набросились. Лёху освободили, и ещё ей, и ещё, с криками и со словами разными.
Некоторых еле потом в сторону оттащили, где ломы и отобрали.
После чего мы домой пошли. В тот пролом. Всей гурьбой.

ПОЛЁТ

Остаётся восемь километров. Двадцать два мы уже пробежали. Ничего не шло – ни машины, ни шаланды, и ночь. ВОТ МЫ И побежали. Человек пять. Я впереди. Я – лейтенант, а за мной каптри и капдва, остальные капитаны. Не то чтобы я вперед полез – все само собой получается. Я почему-то знаю, что пойду впереди, и все остальные как-то с этим соглашаются. Просто ночь, ни черта не видно, и кому-то не по себе, а тем более снежный заряд налетел. Все встали как вкопанные: «Не останавливайтесь! Я знаю дорогу!»
Да ничего я не знаю. Знаю только, что нельзя останавливаться. Вперед! Вперед! У меня будто что-то включается, и я лучше чувствую, вижу, и не боюсь ни черта. Не боюсь сбиться с пути, не боюсь замерзнуть. Это как полёт, что ли. Ты словно летишь.
Или когда пожар. Меня как подменяют: я хорошо соображаю, когда пожар или вода в отсек. И все тут же становится на свои места. И в отсеке все только меня слушают. Кончится все это, и опять появятся старшие и командиры, но как только что-то серьезное, все исполняют то, что я скажу. Я просто знаю, что надо делать. Это помимо меня существует. И делает меня собой.
А в обычной жизни я никуда не лезу. Не мое это все. Мое начинается, когда у громадных, очень сильных людей вдруг из рук все валится. Я сперва думал: чего это они, самое же время встать и возглавить, а потом до меня дошло: если на вид ты очень сильный или должность у тебя высокая, так это на самом деле ничего не значит.
А значит только то, как ты себя ощущаешь, когда со всех сторон к тебе чей-то страх подбирается.
А сил в тебе сразу в десять раз больше становится. Я потому и в драках никогда не участвую. Потому что в ярости человека за горло одной рукой могу поднять.
Уже было.

О ГЕНКЕ

Высокий, худой Генка Родин. Он сейчас пишет докторскую. Про него судачат, говорят, что он тупой и какая тут докторская. И ещё про него много всякого говорят, а я слушаю, не возражаю, не перебиваю, даже киваю: «да, да, верно», – хотя верно совсем не то, что они говорят, но им все равно не объяснить, что Генка – мой друг, и чтоб он там не делал: докторскую писал или юродствовал – все равно он останется моим другом, как и тогда, в казарме, когда наши койки стояли рядом и я, просыпаясь ночью, слышал как он сопит во сне, как и тогда, когда мы с ним ели из одного бачка и каждый следил, чтоб ошметки мяса делились поровну, а когда на пятом курсе в воскресенье нам стали давать на завтрак по одному яйцу, то я ему свое отдавал, потому что уходил домой в увольнение и все равно ел там, а Генку никто не кормил, а я ему из увольнения приносил чего-нибудь вкусненькое – бабушка наготовит – и скармливал. А он ел жадно, только что не давился. Он меня называл «Сашуля», а я его – «Генуля» – в шутку, конечно. А теперь говорят: он же тупой. Глупые они. Генка все время пропадал в лаборатории, все что-то делал. Ну да, может и не великого он ума, и мне, шалопаю и оторве, все давалось гораздо легче, и если б мне это было хоть чуть-чуть интересно, я бы, наверное, был академиком, но мне подавай приключения и всякие такие штуки, похожие на то, как я останавливал собой автобус: тогда автобусы шли мимо училища, но курсанты не платили, а набивались доверху, и шофёры делали рейс, получается, бесплатно, и автобусы старались проехать мимо училища на полной скорости – не все, понятно, но если их три проходит подряд, то звереешь, поскольку у тебя отбирают святое время увольнения.
И я вставал у него на пути, и вот он несётся на меня – у кого первого не выдержат нервы – и я смотрю ему в глаза и понимаю, что у него – он тормозит за десять сантиметров до моего бушлата, и толпа врывается, хочет его бить, но я вошёл и сказал: «Не надо!» – а Рафик Фарзалиев стоял тогда и бубнил: «Саня, перестань! Саня, перестань!» – а Генка: «Ты – чокнутый! Точно! Ты – чокнутый!» – а я смеялся, потому что это мои друзья и это я для них так по-дурацки останавливал, автобус. «А если б у него тормоза отказали?!» – ну, если б да кабы…
А потом на севере, когда я оставался ночевать на снегу, Генка находил меня и вел к себе домой – он служил на берегу, а я на лодке, но ему дали квартиру – маленькую – и у него не было жены, и потом, когда уже была жена, а квартира была двухкомнатная, он опять находил меня где-то в подворотне и вел к себе, а я играл с его сыном и ночевал, и его Надя кормила меня макаронами, которые я терпеть не могу.
Это Генка перетянул меня на берег. Это он звонил, хлопотал, а они говорят, что он такой и сякой. Это он однажды отбил Эдика Агамерзаева у каких-то бандитов на вокзале, которые подумали, что если Эдик налицо чёрен, то это конкурент по спекуляции билетами, а Эдик – мастер всяких восточных единоборств – растерялся, а может на него подействовали бесчисленные проверки у него документов – Эдика все время куда-то волокут и там он доказывает, что он – офицер и за Россию.
Генка налетел и раскидал всех, а потом, когда все уже лежали, сказал: «Пойдем отсюда Эдуард!» – а он же худой и тощий.
Так что они не правы, когда говорят про его диссертацию и все прочее. Но я киваю: «Да, да, конечно», – потому, когда думаю про Генку, у меня невольно на лице улыбка, и это им не объяснить.

ГЛАЗА

– Товарищ курсант!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12