руки — по швам; ноги вместе — носки врозь; грудь — вперед, полна воздуха; босой затылок в атмосфере свеж, а в глазах — зверь затаился, и во всем органоне — наглая смелость: «И-ех, дайте мне его!»
Ну, тогда мне лучше не попадаться: подпрыгну, брошусь, вцеплюсь, схвачу, укушу.
Не состояние — песня!

ФЛОТСКАЯ РЕЧЬ ПО СЛУЧАЮ ДНЯ КРАСНОГО ОФИЦЕРА

Из личного…
— Чего вы щеритесь, как пий-с-зда на электробритву?

Из общественного…
И нечего тут везде яйцами трясти!

Из сокровенного…
— Я знаю, чем у вас это все кончится: вы во время комиссии наложите в штаны, а мы будем все это потом выгребать!

НЕПРЕДСКАЗУЕМОСТЬ
Она ведь в каждом военнослужащем. Она в нем обитает, пребывая в свернутом состоянии — что твоя жгутиковая клетка в крапиве, и кажется, она только и ждет, что он заденет за что-то, за что-нибудь, и тогда она воткнется в него, и как только это произойдет, военнослужащий сейчас же что-нибудь выкинет.
Юра Потапов имел страдальческое лицо. Каждое движение на пульте главной энергетической установки давалось ему с видимым трудом, с насилием ему давалось над хрупким и светлым своим внутренним миром.
— Я здесь ничего не трогал, — любил повторять Юра при смене с вахты, а потом он медленно и очень осторожненько направлялся в отсек, где, посетив гальюн, надолго посвящал себя койке, в которую он опускался, как жена Цезаря в молочную ванну, — бережно, и в то же время стыдливо, и вместе с тем с удовольствием, и лицо его принимало выражение: «Ах, это и не простынь вовсе, а цветы, неужели я на них лягу?» — и при этом оно, лицо конечно, не теряло сочувствия к тем, кто теперь там на вахте и на страже…
Следуя же по отсеку к каюте, он всегда проходил мимо краснощекого каратиста — всегда такого бодрого, такого молотящего рукой по деревянному, такого достающего ногой что-то там на потолке.
— Иии-я! Иии-я! — бил тот куда-то, а Юра только болезненно морщился и спешил мимо-мимо.
И все это изо дня в день. И вдруг за сутки до прихода в базу, когда Юра в который раз скользил в каюту, каратист ему неожиданно крикнул:
— Юра! До потолка достанешь?
И что-то случилось. Видимо, возвращение домой и было той веточкой, за которую зацепилось что-то там в (Юрином) нутри, распоров бурдюк благодушия или, может быть, благоразумия.
И, вы знаете, освободилась непредсказуемость. Нежнейший Юра вдруг, жуликовато сверкнув жемчужными белками, сделал — иии-я! — и в первый раз в жизни достал до потолка.
При этом он растянул промежность и порвал себе, кажется, связки.

ВСЕМ ПОДРЯД!
— Командирам боевых частей, начальникам служб прибыть в центральный пост на доклад! — разнеслось по отсекам.
Командир атомохода капитан первого ранга Титлов — маленький, скоренький, метр с небольшим (карманный вариант героя) — нырнул через переборку в третий отсек.
Лодка в доке. Средний ремонт. Ее режут, аж верещит; съемные листы отваливают, оборудование выдирают, и обрубленные кабели торчат как пучок скальпированных нервов. Всюду сварка, запах гари. Завод чувствуется. Личный состав уже бродит в обнимку с работягами, как стадо.
Всех подтянуть! Всех надо подтянуть! Занять, поставить задачу! Вставить всем подряд без разбора! Чтоб работалось! И без продыха! Никакой раскачки! Люди должны быть заняты! Не разгибаясь! Никакого простоя и спанья! Иначе — разложение! И офицеры! Офицеры! Офицеры! Начать прежде всего с офицеров! Сегодня же начать!
Командир Титлов вбежал в центральный.
— Смир-на-а!!!
Даже пневмомашинки замерли. Собранные командиры боевых частей образовали коридор, по которому он промчался до командирского кресла, как бычок, прибывший на корриду, добежал и рухнул в него. крикнув влет:
— Вольно!
В момент падения командирское кресло развалилось, просто трахнулось на палубу, старо было слишком, не выдержало, трахнулось, и командир Титлов вывалился из него, как младенец из кулька, скользнул по засаленной палубе и закатился под раскуроченный пульт… въехал. Голова сработала как защелка. Защелкнула. Никто не успел отреагировать.
— Эй! — крикнул командир Титлов, лежа на палубе распяленный, хоть горло у него и было зажато. — Чего встали?!
Этого было достаточно; все очнулись и пришли в движение — бросились выдергивать его за ноги, отчего рот у командира закрылся сам собой. Командир сопротивлялся, боролся, шипел:
— Порвете, суки, порвете… — лягался и матюгался.
Тогда все бросились корчевать пульт, на Титлова два раза наступили невзначай.
— Раздавите, курвы, раздавите, — рычал командир, — тащите домкрат, бар-раны…
Домкрат нашли после обеда; достали командира, поддомкратив, к вечеру.
Командир лично руководил своим доставанием.
Заняты были все.
Особенно офицеры.
Все подтянулись.
Когда командир встал, он вставил всем подряд!
Без разбора!
Чтоб работалось!
И без продыха!
Вот так вот!
А — как — же!..

СВИСТАТЬ ВСЕХ НАВЕРХ!
— Свистать всех наверх! Кому сказано?! Чего не ясно?! Ко мне-е!.. Прыжка-ми-и!.. На полу-сог-ну-ты-х!..
— Саня?
— А?
— Ты чего?
— Да так, нужно же себя немного взбодрить.
Сейчас утро. Мы с Саней живем в одной каюте. Я еще лежу, а он стоит перед умывальником, бреется и орет, придурок.
Видно, что настроение у него замечательное. Сегодня воскресенье, а вчера у нас Саня по заливу плавал. Я думал, заразу какую-нибудь подхватит, а он ничего, жив, красавец. Вы, конечно, знаете портопункт Змеиный, Это наше место службы. Там ничего нет, кроме причала и двух гнилых корыт — наших катеров. А ночуем мы с противоположной стороны, куда нас доставляет катер.
Катер отходит в 18.00. Опоздаешь — останешься скулить на берегу. Вчера Саня опоздал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83