Каспийское море. Я родился рядом с ним, и поэтому оно кажется мне одним из самых лучших наших морей.
Я люблю плавать и могу это делать по несколько часов подряд, и однажды, еще в училище, поплыл с мыса Султан до острова Нарген, что на входе в бакинскую бухту, У поворотной вешки — на нее ориентируются корабли — я обернулся и посмотрел на город, раскинувшийся как бы по краям чаши. Он неожиданно красив со стороны моря, жаль, что утони я сейчас, он все равно будет таким же красивым и все же равнодушным. У пловца, когда он в море несколько часов подряд, иногда начинаются видения, и его собственные мысли обретают новую реальность, становятся зримыми, ощутимыми, и в этом состоянии уже невозможно отличить, где явь, а где бред, и человек, в сущности, не замечает, как тонет. Это вяжущее, засасывающее чувство усталости, когда хочется полежать на волнах, увидеть подрагивание своего воображения, и я знаю, как нужно из него выходить; для этого нужно твердить самому себе: «У меня еще много сил, у меня еще очень много сил» — и плыть, плыть вперед. Только бы не судорога: дикая боль идет от икр вверх, в один миг ударяет в голову, и кажется, что в мозг впиваются тысячи иголок, и ты начинаешь барахтаться так, будто никогда до этого не умел плавать. Ноги тонут сразу, а ты еще на поверхности взбиваешь пену. Бесполезно, свернувшись в воде в клубок, растирать деревянные ноги, бесполезно колоть их булавкой, даже если она у тебя имеется: она долго не входит в мышцу, а когда входит, судорога отпускает только на мгновение. Правда, средство есть: надо, насколько это возможно, забыть о боли и плыть на одних руках, вот только губы, искаженные гримасой, с трудом смыкаются, в рот попадает вода, а воздух болезненным комком где-то за грудиной проталкивается в легкие. Выдержишь — доплывешь.
А есть еще то, что среди пловцов именуется, пожалуй, слишком романтично «зовом бездны», это когда через какое-то время далеко от берега начинаешь ощущать море как живое существо, и ты будто ползешь по его телу — жалким микробом, а потом начинаешь чувствовать глубину сотен метров, представляешь себе, как долго можно опускаться до дна. Плывешь и всматриваешься в воду под собой, в зеленоватое отчужденное пространство, и холодок подползает под сердце: этот холодок под сердцем, дрожащий, слабенький. мерзкий, рожденный замиранием какой-то единственной внутренней точки, растекающийся, расползающийся по телу, с каждым вдохом все более заполняющий все закоулки до явственного ощущения омерзительной полноты. — это и есть тот самый «зов»; а еще боишься, что кто-то подплывет или всплывет какая-то рыба огромная, что-то детское есть во всем этом. Для себя я давно решил: лучше плыть и ни о чем не думать, рыбам не до тебя, акул в Каспии нет, а тюлени сами тебя до смерти боятся. Однажды рядом со мной всплыл тюлененок, он так напугался, что выдохнул «Уф!», толкнул воду ластами, нырнул и исчез — это было недалеко от берега, и когда я вылез из воды, меня обступили возбужденные аборигены. «Ты видел! да? — кричали они. — Тюлень!» — «Видел», — говорил я. «Он маленький, недалеко уплыл, давай поймаем!» — «А зачем?» — «Убьем!» — «Зачем?» — "Надо убить! — «Зачем?» Мы друг друга не понимали: я не понимал, зачем надо убивать (вернее, делал вид, что не понимаю), а они не понимали, как можно не убить, если можно убить. В этом их желании поймать и убить есть что-то от детского: поймать, оторвать голову, посмотреть, что внутри, выбросить. Здесь не любят животных, в азербайджанских домах вы не встретите собак, кошек и прочую живность. Милое слово «собака» — здесь одно из самых бранных восточных ругательств. Бродячую собаку мальчишки будут с азартом преследовать и бить камнями и палками. Взрослые на страдания животного смотрят равнодушно и уж совершенно спокойно режут корову и барана.
Жена позвонила из Ленинграда:
— Ну как там? Спокойно? Правда? Танки на улицах есть?
Я сказал, что танков не видел, а вот патрули имеются: два милиционера — два солдата, все-с дубинками; пляжи тоже охраняются; солдаты раздеты до плавок, ходят по двое. Я их отличаю сразу; ходят по маршруту, в воду не лезут, дистанция сто метров.
Армия патрулирует, а армян бьют. В их же собственных дворах. Нападения единичны. Их следует ожидать между 21-ми 23-мя часами. Почему именно в эти часы? Потому что в остальное время просто жарко и все скрываются в домах, а вечером выходят посидеть на лавочку перед домом, подышать. Нападающие появляются небольшой шайкой. Хорошо одеты" высокие, сильные. Нападающие не ошибаются: во дворах всегда есть наводчики. Бьют мужчин. Удар наносится сзади, по голове, чаще палкой, потом следует торопливое, остервенелое избиение ногами упавшего человека, и нападающие исчезают, их всегда ждет машина.
— Так, значит, все-таки едешь?
— Поеду.
— Э-э-э… нехорошо там. По дороге турки вагоны бьют.
— Но ведь там же сейчас в основном азербайджанцы едут.
— А какая им разница?
Тесть и теща у меня армяне. Во время сумгаитских событий они неделю не выходили из дома. Хлеб им приносили соседи. Армянам в Баку хлеб не продавали или продавали, предварительно на него плюнув. В январе и русским будут торжественно плевать на хлеб. Многие русские уезжали еще с лета.
— Мы во вторую очередь пойдем, — говорили они армянам, — сначала вас выгонят, потом за нас примутся. Бить не бьют, но скоро начнется.
Когда-то вечерний Баку был очень красив. Особенно летними вечерами. Было что-то праздничное в его неторопливом вечернем увядании — этакий арабский праздник прохлады; днем город плывет в мареве, а вечером все оживает, люди идут по бульвару, улыбки-фонари-фонтаны… Так, во всяком случае, было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83