- Убил, наконец, - хмуро сказал Борис, и, словно возражая ему, Жозеф
произнес устало:
- Доконал нас этот паук.
Спустя минуту отказали рули. Все шло точно по плану, на удивление
точно, и это настораживало. Я сообщил домой о поломке, сказал, что
задержусь на полчаса, и мы сели. Борис радовался и одновременно стыдился
своей радости, и не хотел думать о том, что я могу все прочесть. Он не
знал, на каком свете находится, как себя вести, что можно и чего нельзя
говорить Зофье. Нужно было молчать, однако и молчание получалось
многозначительным. Меня больше интересовало, что происходит с Зофьей, а
он, скотина, все время думал о ней, но не видел ее, видел только движения,
но не вникал в их смысл, слышал только голос, интонацию, искал в нем хотя
бы намек на согласие, но слов не слышал. Невейский порошок знает свое
дело.
Зофья, бедняжка. Она, похоже, и впрямь не видела разницы между нами.
- ...Как вам, наверное, трудно. Я не представляю, если бы такое
случилось со мной.
- Это ему трудно...
Жозеф нашел лопнувшую трубку, и мне показалось, что он заметил
надпил, хотя все было сделано аккуратно. Борис посмотрел ей в глаза и
протянул руку к ее лицу. Я вдруг понял, что сейчас случится, я почему-то
надеялся, что все произойдет позже, ночью, я думал, что эти полчаса будут
только прелюдией. Но Зофья уже не играла, она взяла его за руку и прижала
к щеке.
А Жозеф как назло возился с новой трубкой, копуша. То она у него
падала, то никак не хотела вставляться, то вставлялась, но не так.
- Быстрее, черт! Дай-ка!
Я оттолкнул его в сторону и на мгновение поймал его удивленный
взгляд, вы не представляете, акая мимика у искусственного лица.
Перекошенная. В момент я вставил трубку, торопливо заполз в кабину, взмыл
кверху. Жозеф что-то кричал снизу, махал руками, но не до него было, не до
него, они целовались.
- Нет! - крикнул я Борису. - Стой, нельзя!
А он притворился перед собой, что мой крик ему показался.
Я видел во всех деталях, в мельчайших подробностях каждый стон,
каждое прикосновение, каждый нюанс мысли и чувства, каждый даже шорох
приобрели необычайную яркость, жгли меня, убивали, сводили с ума...
Я не кричал уже, хрипел, перестань, перестань, что же ты делаешь, и
он уже не говорил себе, что не слышит, он просто не обращал внимания.
Вертолет шел на предельной скорости, и Борис тоже спешил. Я не мог
справиться с ногами, они выбивали непрерывную дробь, я еле держался в
кресле. Вдобавок, ослабли крепления, наверное, в тот момент, когда я
забирался в кабину. Я, того и гляди, мог выпасть из протеза.
Все кончилось, когда я шел на посадку. Зофья улыбнулась Борису и,
чтобы не встречаться со мной, ушла в другую комнату. Он стоял у окна и
старался придать себе непринужденный вид. Но вид у него был очумелый.
Я вошел. Мы смотрели друг на друга, обожженные моей яростью и
отчаянием.
- Борька... - растерянно сказал он, - Борька... Ну ты же все знаешь.
- Паука-то мы фиксанули. Хороший паук. Ничего. Ничего.
- Ты же все понимаешь, Борька! - закричал он. - Ты сам этого захотел!
- Ты знал? - и губы у меня онемели, и вообще чувствовал я себя
преотвратно.
- Нет. Но догадывался. Я представить не мог...
Мы хотели ребенка.
Невозможно.

Нет. Мы хотели ребенка.
От меня.
От меня.
Ну да, ведь

...а раз невозможно от тебя, решили от меня. Она, значит...

я ничего не понимаю. От тебя?!

Ну да, ведь

гены одни и те же, мы ведь одно.
Все больше ужасаясь, он вслушивался в меня, и мне стало страшно, что
он поймет не так, и заговорил вслух, но вслух было еще труднее, а главное,
он пытался не слышать слов. Он еще не принял и четверти того, что я ему
хотел объяснить, как вдруг заслонился, закрылся.
- Хватит! - и замолчал.
У него есть все. Мне только снится разведка, а он в ней живет. Я -
жалкий, дрянной, истеричный обломок человека, обрывок когда-то ценной
бумаги. Я умею хорошо стрелять, а больше ни на что не способен. Он силен,
ловок, надежен, как только может быть надежен разведчик, ему не доводилось
еще кого-нибудь подводить, не говоря уже о предательстве. Он еще лучше,
чем когда-то был я. Мне так хотелось тогда ткнуть его носом - вот,
посмотри! - дать ему поносить всю ту гадость, которую я ношу в себе,
поставить хоть на минуту на свое место, а это значит - ниже себя...
Он молчал и ужасался тому, какая же я сволочь, а я увидел, что он
любит Зофью, любит как я. Это портило все. Он не должен был любить Зофью.
Я ненавидел его, не себя, а его, я сказал, чтобы он перестал молчать, я
сказал ему, что он не имеет права упрекать меня, потому что он - это я, а
я - первый. А он закричал на меня, что не отдаст Зофью, только этот
предмет и был ему интересен в нашем с ним разговоре, закричал, что мое
увечье еще не повод калечить ее. Ну, то есть, совсем уже ни в какие
ворота, он все хотел отнять у меня, и мы стали оскорблять друг друга, а в
руке у меня было ружье, и я все время чувствовал его тяжесть.
Потом кто-то из нас сказал, что мы зря спорим, что не худо бы
спросить Зофью, с кем она хочет быть, мы позвали ее, и она в ту же секунду
вышла, с распухшим лицом и бешеными глазами. Я спросил ее, кому из нас
уйти, и она ответила, что мы противны ей оба.
И мы, как частицы взрыва, уже готовы были разлететься в разные
стороны, когда засветился экран телефона, и появилось в нем лицо Жозефа.
- Борис, вы здесь?
- Да! - я торопливо включился. - Жозеф, как ты добрался?
1 2 3 4 5 6