Первые восемь снимков напечатались – Энн сидит на деревенском доме, к ее ноге привязана коза, а вторая половина дома остроумно примостилась на стене Каркассонна – чем все и ограничилось.
Вопреки утверждениям Энн, что все они забавны, а два-три так и художественны, Грэм только хмыкнул и выбросил их. Выбросил он и негативы. Позднее он об этом пожалел. Он вдруг с удивлением обнаружил, что путешествие почти изгладилось из его памяти, хотя не прошло и пяти недель. Он помнил, что был тогда счастлив, и воспоминание об этом ощущении казалось бесценным. Даже смазанный отпечаток наложившихся друг на друга кадров был бы чем-то.
Ну, почему должно было случиться еще и это! Сверх фильмов Энн и сверх его журналов? Какой-то набор точек внезапно включился в его мозгу, заставив его реагировать на визуальность? Но как могло произойти такое после того, как он сорок с лишним лет был человеком слов? На каком-то этапе мягкая коробка, совершенно очевидно, начала изнашиваться; из нее посыпались кусочки; мышцы (если там имеются свои мышцы) утомились и перестали нормально функционировать. Он мог бы справиться об этом у своего друга Бейли, геронтолога. Но всего на пятом десятке? Когда вы думаете о своем мозге – если вообще думаете, – он представляется вам тем, чем вы свободно пользовались: вкладывали в него то да се и извлекали ответы. И теперь вдруг вы почувствовали, будто это он вами пользуется: сидит там наверху, ведя собственную жизнь, и слегка поворачивает руль в тот момент, когда вам кажется, что все идет прекрасно. Что, если ваш мозг стал вашим врагом?
9
ИНОГДА СИГАРА…
Это Энн предложила, чтобы они устроили вечеринку. Во-первых, она могла бы отчасти развеять атмосферу полицейского участка, преобладавшую в их доме; а кроме того, пусть кратко, но нарушить угнетающую рутину их вечеров. Теперь после ужина, косвенных жалоб и вызывающего осушивания стопок Грэм молча удалялся в свой кабинет; Энн сидела с книгой, смотрела телевизор, но главным образом ждала, чтобы Грэм спустился вниз. У нее было ощущение, будто она сидит в пластмассовом кресле перед металлическим письменным столом, вдыхает застарелый, в сигаретном дыму воздух и ждет, чтобы они вошли в дверь вдвоем: нежный, который только хочет помочь тебе, и анархически грубый, который способен заморозить тебя, просто щелкнув по лопатке.
Примерно через час Грэм спускался вниз и шел на кухню. Она слышала постукивание льда, насыпаемого в стакан, а иногда – в два стакана. Если в два, то он был в добром настроении, то есть угнетенном по-доброму. Он подавал ей стакан и говорил негромко:
Меж кабинетом и кроватью
Спиртного придаюсь объятью.
Затем садился рядом с ней и либо присоединялся к скверной телевизионной программе, либо бормотал, как он ее любит, или и то, и другое вместе. Она ненавидела выслушивать вот так, что любима. Это оборачивалось лишней причиной чувствовать себя виноватой.
Впрочем, гораздо чаще вниз спускался второй, тот, с единственным стаканом в руке. Он точно знал, в чем состоит твое преступление, и не ждал услышать это от тебя, а зачитывал обвинения так, будто они были вердиктами. И когда Грэм пребывал в таком настроении (примерно два вечера из трех), он злобился на нее, повторял цепочки имен и пересказывал свои жуткие сны – сны об адюльтерах, уродовании и мести. Иногда ей почти начинало казаться, что они – явь, что они не просто выдумки, сочиненные, чтобы привести ее в ужас.
И всегда, даже в самые жестокие вечера, он сламывался. Через час, через полтора часа, когда она приносила себе выпить, чтобы держаться, когда он уже несколько раз приносил выпить себе, когда он уже допросил ее о самых невозможных связях, он внезапно замолкал, а потом начинал плакать. Его голова поникала, и слезы, вторгаясь в его глаза, заполняли линзы очков, а затем внезапно устремлялись наружу по обеим сторонам его носа и по щекам. Он плакал в четыре ручья вместо обычных трех и выглядел вдвое печальнее. Потом Грэм говорил ей, что весь его неудобопонятный гнев обращен не против нее, а против него самого; что ему не в чем ее упрекнуть и что он любит ее.
Энн знала, что он говорит правду, и еще она знала, что никогда его не покинет. Расставание с ним ничего не решило бы. Кроме того, они оба верили, что он в здравом рассудке. Предположение, которое Джек мимоходом высказал Энн, что тут мог бы помочь психотерапевт, было проигнорировано. Для этого надо быть или более заносчивым, или менее уверенным в себе, подумала она. Надо быть менее ординарным, менее английским. Это же просто икота, через которую проходят все браки. Правда, крайне сильная икота, практически коклюш, но и Грэм, и Энн верили, что в конце концов он перешагнет, и все это останется позади. Тем не менее процесс означал одиночество, даже Джек словно бы уже не так охотно уделял свое время – особенно после того, как она повернула назад от его лестницы.
И потому почти все вечера Энн спокойно сидела, пока Грэм бушевал, а в конце вечера поглаживала его по виску и утирала ему слезы носовым платком. Затем она доводила его до кровати, и они лежали в ней, истомленные печалью. Лежали на спине, бок о бок, как бронзовые фигуры на крышках гробниц.
Энн отбирала гостей с заботливостью. Естественно, никаких старых приятелей. Джека позвать придется, но это ничем не угрожало – история была подправлена.
Никого, кому было известно слишком много о ее прошлом, и никого, решила она, кто мог бы начать флиртовать с ней после нескольких стопок. В целом намечалось что-то вроде обеда из сои.
– Но как мы объясним, в честь чего? – недоумевал Грэм за завтраком.
– Но нам же вообще ничего объяснять не надо, ведь так?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57