Неудивительно, что фильм получил категорию А.
Тут герой внезапно узнал, видимо, достаточно известную царицу красоты, а Грэм узнал свою жену, беспощадно обесцвеченную перекисью водорода, и она сказала голосом, настолько глубоким, что он вполне мог принадлежать дублерше:
«Я не желаю, чтобы это приобрело известность».
Грэм взрывчато фыркнул и заглушил для себя реплику колченогого сыскаря. Он покосился на Элис и увидел, что она вновь уничижительно хмурится.
В последующем двухминутном эпизоде жена Грэма поочередно сыграла удивление, гнев, презрение, сомнение, недоумение, раскаяние, панику и по второму кругу – гнев. Это был эмоциональный эквивалент ускоренной погони. Кроме того, ей хватило времени дотянуться до телефона на тумбочке у кровати, тем самым на краткий миг явив свои обнаженные плечи тем из двадцати шести зрителей в «Холлоуэй-Одеоне», чье зрение не помутилось от одновременного выкуривания двух сигарет. Затем она исчезла с экрана, как, без сомнения, и из памяти любого помощника режиссера, занятого подборкой актеров, который по обязанности вынужден был просмотреть фильм.
Когда они вышли из кинотеатра, Грэм все еще улыбался про себя.
– Так это была она? – спросил он Элис.
– Что было что? – ответила она с педантичной серьезностью. Ну, во всяком случае, какую-то часть характера она унаследовала от него.
– В том кадре было здание школы?
– Какой школы?
– Да твоей же, конечно.
– Почему ты решил, что это была моя школа? А! Гм-гм.
– Я думал, Элис, что мы пошли в кино из-за нее. Из-за того, что ты хотела посмотреть на свою школу.
– Нет. – И снова сдвинутые брови.
– Разве все твои подружки уже не посмотрели этот фильм?
– Нет.
Ну что же, нет, конечно, нет.
– А что ты думаешь о фильме?
– Я думала, что это напрасная трата времени и денег. Ни разу не стало хоть немного интересно. Смешно было, только когда проектор испортили.
Справедливо. Они сели в машину Грэма и осторожно поехали к любимому кафе-кондитерской Элис в Хайгейте. Он знал, что оно ее любимое, потому что за три года свиданий с ней по воскресеньям они перепробовали все подобные кафе в Северном Лондоне. Как обычно, они взяли шоколадные эклеры. Грэм ел их пальцами, Элис – вилкой. Ни он, ни она ничего об этом не сказали – как и о ее других новых привычках, отличавших ту, которой она становилась, от той, какой она могла бы стать, если бы он не ушел. Грэм считал нетактичным упоминать о них и надеялся, что она их вообще не замечает. Нет, она, конечно, замечала их все, но Барбара внушила ей, что указывать другим людям на их дурные манеры – очень дурная манера.
Проведя салфеткой по губам («Не изображай Пульверизатор В Человеческом Облике», – не уставала повторять ее мать), она заметила нейтральным тоном:
– Мама сказала мне, что ты очень хочешь посмотреть этот фильм.
– О? А она не сказала почему?
– Она сказала, что ты хочешь увидеть Энн «в одной из… как это?., одной ее наиболее убедительных киноролей». По-моему, она сказала так.
Элис смотрела на него хмуро, и Грэм рассердился, но не было никакого смысла вымещать это на Элис.
– Думаю, это была одна из маминых шуток, – сказал он. (И одна из самых ее ловких.) – Знаешь что. Почему бы и нам не подшутить над мамой в отместку? Почему бы нам не сказать, что мы не смогли попасть на «По ту сторону Луны» – все билеты были проданы, и мы пошли посмотреть новый фильм про Джеймса Бонда?
Уж наверное, новый фильм с Бондом как раз вышел на экраны. Казалось, и дня без них не обходилось.
– Хорошо. – Элис улыбнулась, и Грэм подумал: «Нет, она все-таки пошла в меня, да-да». Но, может быть, он думает так, только когда она соглашается с ним? Некоторое время они молча прихлебывали чай, потом она сказала:
– Фильм не очень хороший, правда, папа?
– Да, боюсь, что так. – Новая пауза, потом он добавил не слишком уверенно, но чувствуя, что она ждет этого вопроса: – Что ты думаешь об Энн?
– Я подумала, что она никуда не годится, – резко ответила Элис.
(Нет, он ошибся: она все-таки пошла в Барбару.)
– Она выглядела такой… такой шлюхой.
Грэм, как всегда, скрыл свою реакцию на пополнение ее лексикона.
– Она же просто играла роль.
Но прозвучало это скорее примирительно, чем наставительно.
– Черт, я просто думаю, что уж слишком у нее похоже получается.
Грэм посмотрел через столик на открытое, милое, но все еще не оформившееся лицо дочери. Каким оно станет, подумал он. Странным сочетанием заостренности и пухлости, которое у него теперь ассоциировалось с Барбарой, или приобретет задумчивую, терпимую, мягкую овальность? Ради нее он надеялся, но она не будет похожа ни на мать, ни на отца.
Они допили чай, и Грэм отвез ее даже еще медленнее, чем обычно, до дома Барбары. Так он думал о нем теперь. Прежде в его мыслях это был их дом, а теперь стал просто домом Барбары. И у дома даже не хватило порядочности выглядеть по-другому. Грэм испытывал неприязнь к дому за то, что он не заставил себя перекрасить или вообще как-то измениться, за то, что он не совершил какого-либо действия, символизирующего тот новый факт, что находится теперь в единоличном владении. Но дом был явно на стороне Барбары. Как, наверное, и прежде, решил он. Каждую неделю его неизменяемость должна была служить ему напоминанием… о чем? О его предательстве?
Впрочем, возможно, ощущение Барбары, что ее предали, вовсе не было таким острым, как она внушала ему. В смысле эмоций она всегда была марксисткой, пребывая в убеждении, что они категорически не должны существовать сами по себе, а обязаны выполнять какую-то работу, если хотят есть. Кроме того, она уже несколько лет и прежде больше интересовалась своей дочерью и своим домом, чем своим мужем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57