Буассар любил посмеяться.
Пылища на тропах Катанги невероятная.
Когда мы ввалились в лес, от пыли мы избавились, зато джип сразу начало бросать на корнях, будто мы на небольшом судне попали в приличную болтанку. Со всех сторон обрушилась на нас влажная горячая духота, в которой, как в бане, глохли все звуки. Откуда-то сверху прорывался иногда вопль обезьяны или птицы-носорога, но внизу все тонуло в душном обессиленном безмолвии, нарушаемом лишь рычанием джипа.
Я никогда не забирался в тропический лес так глубоко и чувствовал себя несколько неуверенно. Наверное, и остальные чувствовали себя не в своей тарелке. Только на капрала ничто никогда не действовало. Кроме, пожалуй, темноты и замкнутых помещений, о чем я случайно узнал еще в Браззавиле. Могу поклясться, что в прокуренном темном кинозале капрал интересовался не тем, что происходило на экране, а тем, что могло происходить за его спиной.
Не знаю, кого он боялся и боялся ли, но что-то такое с ним происходило.
Впрочем, какой рейнджер любит позиции, не защищенные с тыла?
Да и скелеты в шкафу у каждого свои.
Место для лагеря мы отыскали удобное — огромные деревья наглухо и со всех сторон окружали большую, поросшую травой поляну, редкие кусты на поляне мы сразу вырубили.
Буассар завалился на брошенный в траву брезент, и дым его сигареты приятно защекотал ноздри.
Я присел рядом.
Малиновый берет и пятнистую рубашку я сбросил, подложив под локоть, чтобы не чувствовать жесткость брезента. И не торопясь потянулся к вскрытой французом банке пива.
— Ба боле, ба-а-а… Ба би боле, ба-а-а… — отбивал такт Буассар.
В нехитрой песенке, мелодию которой он насвистывал, речь шла о том, как хорошо, когда нас двое, а ночь тиха и безлюдна.
Типичная французская песенка, хотя на чернокожий манер.
Впрочем, какое дело до манер тем, ночь вокруг которых тиха и безлюдна?
— Ба боле, ба-а-а! — подмигнул я Буассару.
Несмотря на некоторую болтливость француз мне нравился, я старался держаться к нему поближе. Занимаясь такой работой, как наша, нелишне знать тех, на кого можно положиться в деле.
Мы курили, потягивали теплое пиво и смотрели, как негриль бабинга, взятый капралом месяца три назад в сожженной глухой деревушке, возится у костерка, собираясь готовить обед, а голландец ван Деерт, глухо обросший густой бородой, здоровенный, как буйвол, жуя резинку и щуря маленькие свирепые глазки, что-то негру внушает. Мы не слышали — что, но примерно догадывались. Голландец терпеть не мог черных, у него была на черных аллергия, он пятнами шел, когда видел двух, а то, не дай бог, троих черных.
Но я это не в осуждение.
У каждого свои привычки и вкусы.
Будем считать, что в данном случае голландец просто следил за чистотой и опрятностью негриля ба-бинги.
За походным столом я сидел рядом все с тем же французом. Никто не звал его по имени, многие даже не знали его имени — просто Буассар, иногда. Длинноголовый. Буассар на прозвище не обижался, ведь это он сам однажды объяснил — богатые люди, дескать, почти всегда относятся к долихоцефалам, то есть как раз к этим вот длинноголовым. Только голландцу утверждение Буассара не понравилось. Ему, наверное, больно было узнать, что, как короткоголовый, он навсегда обречен на нищенство.
— Жри я так, как ты, Буассар, — сказал тогда голландец, поигрывая коротким ножом, — я наел бы себе голову подлиннее, чем твоя.
В этой фразе был весь ван Деерт.
Буассар ухмыльнулся.
Он вовсе не настаивал на своем утверждении, касающемся исторической роли долихоцефалов. В конце концов, эти свои неожиданные знания он почерпнул из случайной книжки, опять же случайно попавшей ему в руки в военном госпитале Алжира в тяжкие минуты кафара — большой тоски, часто одолевающей белого человека в чужом для него тропическом климате. Буассар не собирался спорить с голландцем. Ван Деерт часто вел себя как скотина, но Буассар находился рядом с ним во время похода на Чад, а потом воевал на Гваделупе, а потом они вместе усмиряли Алжир и Марокко. Им было что вспомнить. А это позволяет терпеть друг друга.
Буассар и сам любил шутки.
Случалось, он садился около кухонного костерка так, чтобы видна была рукоять тяжелого «вальтера», сунутого в карман, и как о чем-то само собой разумеющемся заводил неторопливый разговор с негрилем бабингой о его, бабинги, возможном и скором побеге к симбу.
— Только ты не уйдешь далеко, — вкрадчиво заканчивал Буассар, и его выцветшие глаза смеялись. — Ты знаешь, я хорошо стреляю. И если ты попробуешь сбежать, бабинга, я продам твой череп тем американским ребятам, что обслуживают бананы Сикорского.
Знаешь, что такое банан Сикорского, бабинга? Не знаешь? Подсказываю. Это боевой вертолет. Такая большая стрекоза, загруженная ребятами в пятнистых рубашках. За череп негра с пулевым отверстием во лбу или в затылке они дают кучу долларов. А это твердая валюта, бабинга. А твердая валюта нужна всем.
И показывал негру «вальтер»:
— Тот самый калибр, бабинга. Пуля большого калибра может раздробить череп, а «вальтер» — деликатное оружие. Получается просто дырка в черепе и мелкие трещинки вокруг, будто паутина. Очень красиво, бабинга, держать над камином череп негра с пулевым отверстием. Ты согласен?
Бабинга кивал затравленно.
— Оставь негра, — окликал я француза.
Я знал, что ему нравилось мое вмешательство.
Спрятав «вальтер», Буассар, ухмыляясь, брел к палатке. На смуглом лице рейнджера играли все его шрамы, перемешанные с ранними морщинами.
А вот голландца я не любил.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3