Дева-обида

I

* * *
Промолчит лес,
промолчит снег,
промолчит грусть.
Не дойдет весть,
пропадет след,
будет лес пуст.
Будут снег, наст,
звездопад глаз,
белый дым из труб.
У тебя гостят,
у тебя грустят,
и хотят губ.
По лесам снег,
по глазам снег,
снегопад рад.
Потеряв след,
берега рек
сберегут клад.
Тебе всё простят,
тебя все простят,
и – меня прости.
У тебя гостят,
у тебя грустят,
мир в твоей горсти.
* * *
Тишина не ушла.
Тяжелее ста гирь,
навалилась, дыша на подушку, Сибирь.
Возвращалась с охоты
и застала меня.
Я не думал, что кто-то мог бояться огня.
Оказалось, возможно.
Нет правдивых начал,
если начал со лжи, а потом промолчал.
Окружила Сибирь,
а седая метель
ночь истерла до дыр и продула сирень.
Но сирень, как боец,
свою жизнь отстояла.
Я не верю в конец, если было начало.
* * *
Мои самые стихи – это снег, снег.
А потом, когда он стих, только след, след,
по которому ищу – это ты шла.
Не заметила лису.
И ушла.
Жаль.
Это рано поутру белых звезд блеск,
это дрожь на холоду, и пустой лес.
Это снег в моей горсти, и следы лыж,
деревянные мосты
и коньки крыш.
Мои самые стихи – это твой смех,
а потом, когда он стих, голубой снег.
И ресницы на ветру, блеск глаз,
и седая поутру
на ветвях вязь.
Все отбеливает снег, даже стих бел.
Бел и ясен каждый след, как сухой мел.
И нельзя тебя не ждать, бел и прост век.
А над ним твоя звезда —
снег…
снег…
* * *
Допросились, ветер студит
землю, прыгая с берез,
и березы, будто люди,
унижаются до слез.
Ах, как дует по ущелью,
ах, как дует и метет! —
голубые лапы елей
превращая в хвойный лед.
А на небе, небе стылом,
первобытном, как снега, —
облака, как балерины,
как танцовщицы Дега.
* * *
А снег летит туманно и беспомощно,
листву и ветви слабо теребя,
а я зову, прошу тебя о помощи,
мне страшно:
я опять люблю тебя.
Мне страшно, что опять летит в смятении
лохматый снег, а я его ловлю
и повторяю в белом наваждении:
мне страшно:
я опять тебя люблю.
* * *
Запястья хрустнули,
в сухих глазах
немного грусти,
немного зла.
На теле руки свести?
Не гнутся.
Щитом разлуки
звеня, вернуться?
Но скажешь: «Было
такое дело.
Потом забыла.
Потом запела.
Металась ласточкой
за словом каждым».
«И очень часто так?»
«Теперь неважно».
Теперь не встретимся.
Прощай. Не жди.
Иду по лестнице.
Дожди…
Дожди…
* * *
Дым из труб,
а тропа снежная.
Нежный и грубый,
но больше нежный,
я прихожу в незнакомый дом,
в дом, где мне каждый угол знаком,
где мне говорят: «Ну, как? Поостыл?»
Я не остыл. Я просто простыл.
Я изучил от доски до доски
комнату, где шелестят сквозняки,
комнату, где прокурен насквозь
каждый проржавленный рыжий гвоздь…
Мне говорят: «Успокойся, поэт.
Обидами полон белый свет».
Но кто же увидит, что в сердце моем
Дева-Обида играет копьем?
* * *
Холод трогает суставы
и кружится голова,
а на стеклах прорастает
непонятная трава.
Но реальнее растений
и сумятицы в крови
моментальные, как тени,
руки тонкие твои.
Пусть в глухой неразберихе
нужный жест не оценён,
за окном бело и тихо,
там пушной аукцион.
Там следят паркет истертый
башмаки смещенных лиц,
а в канавах тонут гордо
отраженья нищих птиц.
Там стареют почтальоны,
телеграммы разнося,
восседает ночь на троне,
фонарей лучи гася.
Там почти неуловима
разница: минута… век…
Но оттуда твое имя
нашептал мне белый снег.
* * *
Обещают: сломишь шею!
Я верчусь, как юный бес.
Но предчувствие крушений
неуклонно гонит в лес.
Сосны давят рыжей грудью
и стеной встают кусты.
Известковое безлюдье,
ледниковые мосты.
Я герой холста немого,
я почти неуловим.
Ухожу, но снова, снова
рвусь сквозь ясный белый дым.
Только стелется морозный
след мой – вечное кольцо,
да стеклянные занозы
раздирают мне лицо.
* * *
Лунный круг. Дорожки света.
Сосны. Снег. Тропа. Следы.
Я не знаю, чем согрета,
чем обрадована ты.
Затаился белый север
в тишине холодных гряд.
И снежинки равномерно
вьются, мечутся, летят.
И, мерцая, без ответа
на меня звезда глядит.
Лунный круг. Дорожки света.
Сосны. Снег. Тропа. Следы.
* * *
Отплясывает
вынужденный твист
крутящийся под ветром желтый лист.
Каратами
расчислены молитвы,
как карты, передергиваю ритмы.
Гроза запаздывает,
как нелепый фокус,
в глаза заглядываю, слушаю твой голос.
Роса по пальцам
шариками бродит,
глаза печалятся и в сторону уходят.
Но небо слышит, верует и видит:
вчера не вышло —
сегодня выйдет!
* * *
Душный день, а потом – телеграмма, но рано
говорить о неведомо близком и странном.
Пусть в зеленых потемках дымит сигарета,
все равно я, наверное, завтра уеду.
И в кустах,
по мостам,
в перелесках,
в лесу
зааукает эхо
не в такт колесу:
«Так не делают! Зря! Позабудь!» Но заря
вдруг осветит мой путь и согреет меня.
А на влажном песке,
как на белом панно,
будет след, будто пролито было вино.
И такой же неясный обманчивый след
эхо жизни
проухает
глухо
в ответ.
Астериск
Преломляются лучи света,
в острых гранях, как огонь, блещут.
Замечательная вещь – лето,
замечательно любить вещи.
Над водою рыжий лист кружит,
нет в душе ни тоски, боли.
От восторга и любви ужас
проступает, как налет соли.
Солнце пляшет на углах камня,
разбиваются лучи света.
Это долгая, как век, память,
это краткое, как час, лето.
И сгорает в яростном сонме,
падает, как в каменоломню,
эхо дальнее:
помни… помни…
отзвук, бьющийся:
помню… помню…
Море. Утро
Темно.
Трава.
Фигуры пней.
Вопит сова,
а вслед за ней
вопят опята:
1 2 3 4 5