И фокус здесь заключался не только в его импозантной фигуре — он был красив и чем-то напоминал своих знаменитых дядей, — а еще и в том, что он поражал своим блестящим интеллектом, встречающимся среди политиков довольно редко. Он был удачливым адвокатом, автором научных книг, хорошо соображал в физике и обладал безупречным литературным вкусом. Он даже разбирался в экономических теориях без помощи незримых финансовых советников. И еще его отличали симпатии к простым людям, что несвойственно тем, кто родился в богатых семьях и никогда в жизни не испытывал экономических затруднений.
Молчание нарушил Юджин Дэйзи:
— Ты должен еще как следует подумать, Фрэнсис. Элен права.
Однако им всем было уже ясно, что Кеннеди принял решение: он не будет вновь выдвигать свою кандидатуру. Для них всех это конец пути.
Кеннеди пожал плечами.
— После пасхальных каникул я сделаю официальное заявление. Юджин, пусть твой аппарат начинает готовить все бумаги. Мой вам совет, ребята: ищите работу в крупных юридических фирмах и в военной промышленности.
Они поняли, что тем самым он их отпускает, и все, кроме Кристиана Кли, удалились.
— Что, Тереза будет дома на каникулах? — словно невзначай спросил Кристиан.
— Она в Риме со своим новым парнем, — Фрэнсис Кеннеди передернул плечами. — Вылетит сюда в Пасхальное воскресенье. У нее пунктик: не соблюдать религиозные праздники.
— Рад, что она уберется оттуда. Я на самом деле не могу защитить ее в Европе. А она думает, что может болтать там все, что ей вздумается, и это не станет известным здесь. — Он помолчал. — Если ты решишь баллотироваться на второй срок, тебе придется держать свою дочь подальше от рампы или отречься от нее.
— Это уже не имеет значения, Кристиан, — рассмеялся Кеннеди. — Я не буду выдвигать свою кандидатуру. Тебе надо строить другие планы.
— Хорошо, — отозвался Кристиан. — Теперь насчет приема по случаю дня рождения Оракула. Он очень ждет.
— Не беспокойся, — сказал Кеннеди. — Я ему все обеспечу. Бог мой, ему сто лет, а он озабочен приемом по случаю дня рождения.
— Он всегда был и останется великим человеком, — заметил Кристиан.
Кеннеди кинул на него взгляд.
— Ты всегда к нему лучше относился, чем я. У него есть свои недостатки и он часто делал ошибки.
— Конечно, — согласился Кристиан. — Но я никогда не видел человека, который бы был организован так. Своими советами и рекомендациями он изменил мою жизнь. — Кристиан помолчал. — Сегодня вечером я у него ужинаю, так могу я передать, что прием состоится?
Кеннеди сухо улыбнулся.
— Ты смело можешь сказать ему это.
В конце дня Кеннеди подписал кое-какие бумаги в Овальной комнате и остался сидеть за своим письменном столом, глядя в окно. Ему были видны верхушки ограды, окружающие полянки Белого дома, черные железки с белыми шипами, через которые пропущен электрический ток. Как всегда, он чувствовал себя неуютно из-за близости к улице, к толпе, хотя и знал, что кажущаяся возможность нападения иллюзорна: он был стопроцентно защищен. Белый дом охраняло семь оцеплений охраны; в радиусе двух миль в каждом доме, в квартирах и на крышах, сидели люди из Службы безопасности. Все улицы, ведущие к Белому дому, можно в любую минуту начать простреливать из тайных укрытий. В толпы туристов, сотнями приходивших по утрам поглазеть на помещения первого этажа Белого дома, втесывались в большом количестве агенты Службы безопасности, затевавшие мимолетные разговоры и внимательно наблюдавшие за любым посетителем. Каждый дюйм помещений Белого дома, в которые допускались туристы, просматривался телекамерами и прослушивался специальной аппаратурой, упрятанной в стенах. Вооруженные охранники дежурили у компьютерных установок, расположенных на каждом повороте коридоров, которые могли бы послужить баррикадами. В часы посещений публики Кеннеди всегда должен был находиться в специально надстроенном четвертом этаже, где располагались его апартаменты. Этот этаж охранялся специально укрепленными дверями, стенами и потолками.
Сейчас, в знаменитой Овальной комнате, которой он редко пользовался, за исключением случаев подписания официальных документов на особых церемониях, Кеннеди отдыхал, наслаждаясь теми редкими минутами, когда он оставался наедине с самим собой. Из увлажнителя на письменном столе он достал тонкую кубинскую сигару, ощутив пальцами маслянистую поверхность табачных листьев, обрезал кончик сигары, аккуратно поджег ее, затянул и вновь стал смотреть сквозь пуленепробиваемые стекла окна.
Он вспоминал себя ребенком, гуляющим по огромной зеленой поляне, где вдали виднеется выкрашенный в белый цвет пост охраны, а потом бегущим приветствовать дядю Джека и дядю Роберта. Как он любил их! Дядя Джек был полон обаяния, он походил на ребенка и в то же время от него исходило ощущение могущества, рождавшего надежду, что этот ребенок может властвовать над всем миром. И дядя Роберт, такой серьезный, важный и одновременно нежный и полный жизни. Тут Фрэнсис Кеннеди подумал: нет, мы звали его дядя Бобби, а не Роберт, по-разному. Он не мог припомнить.
Но один день он запомнил, хотя это было более сорока лет назад, когда он бежал, чтобы встретить обоих дядей, как они взяли его за руки, стали раскачивать, и ноги его не доставали до земли, пока они несли его к Белому дому.
И вот теперь он оказался на их месте, и власть, внушавшая ему благоговение, принадлежала теперь ему. Жаль, что память может вызывать такую боль и такое разочарование. То, ради чего они погибли, он не смог осуществить.
В Страстную пятницу Фрэнсис Кеннеди не знал, что привычная жизнь может быть взорвана в Риме двумя жалкими революционерами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25