Я заплатил сполна за право на место в кругу людей, сраженных апатией. Не среди тех, что всем существом тянутся к появившемуся вдали кораблю – там место таким, как Лиза и Илиев. И не среди тех, для кого все уже в прошлом (Димов и Несторов), а где-то посередине, среди людей, которых и к умершим не причислишь, и живыми уже не назовешь, среди тех, что повернулись спиною к видению на далеком горизонте.
Не лучшее место, могут мне сказать. Я же другого мнения, боюсь, что художник тоже. Он, этот художник, сыграл довольно злую шутку и над теми оптимистами, что на плоту, и над другими – из числа нашей публики. Ведь достаточно всмотреться в картину повнимательней, чтобы стало ясно: белый корабль – всего лишь мираж. Слишком он далеко – еле видная белая точка на бурном горизонте, – и нет решительно никакой надежды на то, что несчастные будут замечены и спасены. А если так, то зачем зря махать руками, не лучше ли посидеть, смиренно склонив голову.
Жребий брошен, говорю я себе и вхожу в магазин. Продавщица ужасно довольна возможностью сбыть с рук этот некролог в раме и старательно заворачивает его в двойной лист бумаги, потому что на улице заморосил дождь.
Да, дождь заморосил, небо опустилось совсем низко, до самых крыш, глухое свинцовое небо, но не бурное, а какое-то мертвое, напоминающее мне другую картину. Особенно не кичась своей художественной культурой, я должен уточнить, что «Плот „Медузы“ вовсе не первая, а вторая картина, позволившая мне соприкоснуться с живописью. Что касается первой, она и сейчас висит в комнате моей матери как потускневшая память о дедушке Стефане, который немало поездил по свету, побывал даже в Вене, откуда и привез эту картину вместе с уже упоминавшимся китайским сервизом, перебитым в свое время моей тетушкой в приступе истерики.
Вначале я соприкоснулся с искусством, когда увидел «Остров мертвых». На этой картине изображен небольшой остров, поросший высокими кипарисами, навевающими скорбь, и окруженный отвесными скалами, а в скалах выдолблены окна, и вам невольно приходит мысль, что это не что иное, как жилые корпуса покойников. Вероятно, художнику хотелось, чтобы его творение было исполнено скорби – вот почему он акцентировал внимание на глухом свинцовом небе, на глухих неподвижных водах и на мрачных черно-зеленых кипарисах. Но в годы моего детства этот остров казался мне необычайно привлекательным – может, в силу того, что во мне срабатывал мой рефлекс всегда и во всем иметь противоположное мнение, – я испытывал какое-то смутное влечение к этим меланхолическим деревьям, к сонным водам, омывающим остров, к мглисто-серому горизонту, и мне казалось, что мертвые весьма недурно устроились.
Пока я тащусь по улице, прикрыв часть своей покупки полой плаща, мои воспоминания о той, первой, картине переплетаются со свежими впечатлениями от этой, второй, и я уже внушаю себе, что не стоит так пессимистично ее истолковывать, ведь не исключено, что волны в конце концов выбросят потерпевших кораблекрушение на какую-нибудь землю. Так же, как не исключено и другое – что этой землей окажется Остров мертвых.
– Я тут нашел кое-что, чем вы можете закрыть то страшное пятно в гостиной, – сообщаю я Лизе, возвращаясь под вечер домой со своей находкой. Она с удивлением смотрит сперва на большой пакет в оберточной бумаге, а затем на меня.
– Я не ожидала от вас такого внимания, – признается моя квартирантка и начинает распаковывать картину. При виде сверкающей золотом рамы в складках серой бумаги она восклицает:
– Какое чудо!
Чтобы мгновение спустя воскликнуть еще громче:
– Какой ужас!
– Так чудо или ужас? – спрашиваю я.
– Она достаточно велика, чтобы закрыть пятно, но нельзя ли было найти что-нибудь более веселое?
– Что может быть веселей морской прогулки? Так пли иначе, картина тут же была повешена в
гостиной не без цепной помощи инженера, который, после сложных математических вычислений, вбил гвоздь как раз в нужном месте, чтобы черное солнце сырости скрылось навсегда.
Чуть позже в гостиной появляются и старики, и, естественно, новый элемент интерьера сразу привлекает их внимание.
– Вроде что-то мифологическое, – глубокомысленно произносит Димов. – Такими полуголыми ходили чуть ли не древние римляне.
Несси не склонен так углубляться в материю.
– В наше время на стены вешали то, что имело какой-то смысл, – заявляет он.
– Да мне поначалу хотелось подыскать какой-нибудь календарь, – пытаюсь оправдаться я. – Нo беда в том, что это проклятое пятно слишком велико, чтобы его можно было закрыть календарем, а вешать два слишком некрасиво.
На этом художественный анализ картины кончается, а заодно и мой скромный психологический эксперимент. Затем внимание присутствующих переключается на информационную программу.
На сей раз перебранка вспыхивает во время какого-то репортажа из Италии. Я полагаю, что, не будь этого репортажа, она бы вспыхнула по другому поводу.
– И это коммунисты! До чего дожили: в коалиции с буржуазией вступаем, – не стерпел Несси.
– Лучше пойти на это, чем потерять завоеванные позиции, – объясняет Димов дочери.
– В свое время Маркс сказал, что пролетариату нечего терять, кроме своих цепей, – припоминает Несторов.
– Но положение меняется. Все меняется, только мозги у некоторых не способны меняться.
Последняя фраза – хотя она обращена к Лизе – прозвучала не слишком деликатно. Во всяком случае, достаточно неделикатно, чтобы задеть за живое Несси.
– Что же, верно, некоторые до того изменились, что пошли дальше Маркса, но только не вперед, а вправо. А это, насчет цепей, Маркс не зря говорил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133