С Надькой мы ладили неплохо. Она тоже оказалась на мели – не поступила в консерваторию. Так что она таскала меня на концерты, я ее – в театры, и первое время мне жилось спокойно – дрессировка Миланова давала себя знать, – а бедная Надька была некрасивая, хилая – словом, пашу квартиру не осаждали толпы поклонников. Но в один прекрасный день в магазин является моя мать. Вы себе представляете – моя мать и Бах! Как потом выяснилось, пришла она не ради Баха, она у меня из тех, из верующих, и кто-то надоумил ее пойти поискать пластинку с церковными песнопениями – мол, дома проигрыватель пылится без дела. Ну, является она. Смотрит вокруг, будто чувствует себя не в своей тарелке, и вдруг видит меня… Какие были объятия, какие слезы, какие всхлипы – я не знала, куда глаза девать от стыда. Но делать нечего – пришлось возвращаться домой. И снова нервотрепка, скандалы, правда, только по вечерам, поскольку днем я была на работе. Проработала я полгода как один день, настало время уходить: женщина, которую я замещала, вернулась. Мною были довольны и потому не выгнали на улицу, а перевели в книжный магазин – тоже кого-то замещать. Туда черти принесли Лазаря…
Лиза берет сигарету, но не закуривает, а долго вертит ее в пальцах, рассматривая со всех сторон, словно эта сигарета чем-то ее озадачила – то ли формой, то ли длиною, то ли цветом.
– Про Лазаря вы уже слышали, – продолжает она. – После того как я снесла в комиссионку транзистор, меня вызвали в милицию, и все стало складываться далеко не так гладко, как представляли себе Лазарь и его «неизвестный солдат». Хорошо, что дело касалось только транзистора. Откуда он у вас? – спрашивает человек, который мною занялся в милиции. Мой он, говорю. Как это ваш – вы что, с ним на свет родились? Я ему подсовываю версию насчет валютного магазина, а он: дело в том, что этот транзистор ворованный! Как это, говорю, ворованный? А об этом уже вы расскажете. Пришли домой с обыском, мать чуть в обморок не упала, но, конечно, ничего у нас не нашли. Заставили меня написать показания, после чего отпустили. Мне хотелось прямиком отправиться из милиции к Лазарю, но, смекнув, что могут следить, я пошла домой. На другой день он сам пришел ко мне в книжный магазин. Я ему рассказала в двух словах, что со мной было, а он: жалко, я, говорит, как раз собрался толкнуть им один «Грюндиг»… Поздно вечером приперся ко мне домой – чтобы узнать подробности – и, когда я все ему рассказала, вдруг скис. Сидит как в воду опущенный, а когда я вижу его таким, он кажется мне совсем мальчишкой – да он и вообще желторотый… Я говорю: нечего тебе раздумывать, не то опять придумаешь какой-нибудь вздор, ты мне лучше скажи, где ты украл эти вещи. Ты за кого меня принимаешь? – спрашивает. За кого же тебя принимать, если ты сплавляешь краденое? Не мое это, кричит, мне Мони дает! А Мони где берет? Откуда я знаю, говорит, – в машинах или в квартирах, какое это имеет значение… Ну вот что, говорю, немедленно прекрати всякие махинации с этим твоим Мони, покуда тебя не накрыли. А он: я бы давно прекратил, да не могу – я ему должен уйму денег, и не только ему, я весь в долгах, а свобода, Лиза, штука дорогая, не по карману она такой бедной фирме, как моя. Потом он начал фантазировать, как всегда: и как было бы здорово, если бы он от них откупился (теперь он говорил не только о Мони, но о них), и как бы он подыскал в Лозенце холостяцкую квартиру на каком-нибудь чердачке, а потом, поднатужившись, сдал бы экзамены, а отец купил бы ему в награду машину, и как здорово мы бы зажили вместе – словом, понес чепуху, от которой так размякает сердце. И поскольку оно размякло, я и говорю: есть у меня на книжке почти триста левов, я поищу перепечатку, буду по вечерам сидеть за машинкой, после работы, а он хохочет: ты вообразила, что речь идет о каких-то пяти-шести сотнях? Уж не о миллионах ли? – спрашиваю. Может, не о миллионах, но, во всяком случае, о четырехзначных числах, и не с единицей в начале, а с тройкой. Четырехзначное число с тройкой – да мне и не снились такие деньги, так что я вся сникла, сижу молчу. Он тоже помолчал, потом спрашивает: а у матери твоей нет какой-нибудь драгоценности, ведь она из «бывших», должно же у нее сохраниться хоть что-то.
Лиза наконец закуривает сигарету, которую крутила в пальцах, но тут же снова забывает о ней.
– Конечно, до тех пор мне это и в голову не приходило. Верно, говорю, есть, но неужели ты думаешь, будто мать нам его подарит? С какой стати она должна дарить, ты ведь не маленькая, говорит он, сама можешь взять. Хочешь сказать – украсть? Зачем красть – просто взять, ты умеешь красиво говорить, тебе ничего не стоит человека и в петлю заманить – так попроси у нее взаймы. Надо им что-то дать в залог, чтобы они оставили меня в покое, а потом мы его выкупим. На какие шиши ты его выкупишь? Это проще простого, говорит он, но сперва надо посмотреть, подойдет ли для этого дела твоя семейная драгоценность… У матери было несколько колец, некоторые она носила, но самый дорогой перстень никогда не надевала – завернутый в шелковую бумагу, он хранился в большой коробке, под стопкой писем и фотографий. По словам матери, перстень стоил целое состояние, об этом она от своего отца слышала; береги его, сказал он ей однажды, это целое состояние, хотя, по-моему, ничего особенного, перстень как перстень, только с потрясающе красивым изумрудом. Я рассказала Лазарю об этом перстне, дала ему понять, что наверняка он стоит больше трех тысчонок, а он мне: ладно, давай неси, будет видно. Да ты в своем уме, спрашиваю, он хранится в комнате матери, а если бы даже и в кухне, в жестянке с черным перцем, все равно я не притронусь к нему, пока не скажешь, как ты собираешься его выкупить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133