Видно, что он ждет, - наверно, ему нужна койка.
Я придвигаюсь поближе к Францу и начинаю говорить, как будто это мо-
жет его спасти:
- Послушай, Франц, может быть, ты попадешь в санаторий в Клостербер-
ге, где кругом виллы. Тогда ты будешь смотреть из окна на поля, а вдале-
ке, на горизонте, увидишь те два дерева. Сейчас самая чудесная пора,
хлеба поспевают, по вечерам поля переливаются под солнцем, как перла-
мутр. А тополевая аллея у ручья, где мы колюшек ловили! Ты снова заве-
дешь себе аквариум и будешь разводить рыб, в город будешь ходить, ни у
кого не отпрашиваясь, и даже сможешь играть на рояле, если захочешь.
Я наклоняюсь к его лицу, над которым сгустились тени. Он еще дышит,
тихо-тихо. Его лицо влажно, он плачет. Ну и наделал я дел с моими глупы-
ми разговорами!
- Не надо, Франц, - я обнимаю его за плечи и прижимаюсь лицом к его
лицу. - Может, поспишь немного?
Он не отвечает. По его щекам текут слезы. Мне хотелось бы их утереть,
но мой носовой платок слишком грязен.
Проходит час. Я сижу возле него и напряженно слежу за выражением его
лица, - быть может, он захочет еще что-нибудь сказать. Ах, если бы он
открыл рот и закричал! Но он только плачет, отвернувшись к стене. Он не
говорит о матери, братьях или сестрах, он вообще ничего не говорит, это
для него, как видно, уже позади; теперь он остался наедине со своей ко-
ротенькой, девятнадцатилетней жизнью и плачет, потому что она уходит от
него.
Никогда я больше не видел, чтобы кто-нибудь прощался с жизнью так
трудно, с таким безудержным отчаяньем, хотя и смерть Тьядена тоже была
тяжелым зрелищем: этот здоровый, как бык, парень во весь голос звал свою
мать и с выкаченными глазами, в смятении, угрожал врачу штыком, не под-
пуская его к своей койке, пока наконец не упал как подкошенный.
Вдруг Кеммерих издает стон и начинает хрипеть.
Я вскакиваю, выбегаю, задевая за койки, из палаты и спрашиваю:
- Где врач? Где врач? Увидев человека в белом халате, я хватаю его за
руку и не отпускаю:
- Идите скорей, а то Франц Кеммерих умрет.
Он вырывает руку и спрашивает стоящего рядом с нами санитара:
- Это еще что такое?
Тот докладывает:
- Двадцать шестая койка, ампутация ноги выше колена.
Врач раздраженно кричит:
- А я почем знаю, я сегодня ампутировал пять ног! - Он отталкивает
меня, говорит санитару: - Посмотрите! - и убегает в операционную.
Я иду за санитаром, и все во мне кипит от злости. Он смотрит на меня
и говорит:
- Операция за операцией, с пяти часов утра, просто с ума сойти, вот
что я тебе скажу. Только за сегодня опять шестнадцать смертных случаев -
твой будет семнадцатый. Сегодня наверняка дойдет до двадцати...
Мне дурно, я вдруг чувствую, что больше не выдержу. Ругаться я уже не
стану, это бесполезно, мне хочется свалиться и больше не вставать.
Мы у койки Кеммериха. Он умер. Лицо у него еще мокрое от слез. Глаза
полуоткрыты, они пожелтели, как старые костяные пуговицы...
Санитар толкает меня в бок:
- Вещи заберешь? Я киваю.
Он продолжает:
- Его придется сразу же унести, нам койка нужна. Там уже в тамбуре
лежат.
Я забираю вещи и снимаю с Кеммериха опознавательный знак. Санитар
спрашивает, где его солдатская книжка. Книжки нет. Я говорю, что она,
наверно, в канцелярии, и ухожу. Следом за мной санитары уже тащат Франца
и укладывают его на плащ-палатку.
Мне кажется, что темнота и ветер за воротами лазарета приносят избав-
ление. Я вдыхаю воздух как можно глубже, лицо ощущает его прикосновения,
небывало теплые и нежные. В голове у меня вдруг начинают мелькать мысли
о девушках, о цветущих лугах, о белых облаках. Сапоги несут меня вперед,
я иду быстрее, я бегу.
Мимо меня проходят солдаты, их разговоры волнуют меня, хотя я не по-
нимаю, о чем они говорят. В земле бродят какие-то силы, они вливаются в
меня через подошвы. Ночь потрескивает электрическим треском, фронт глухо
громыхает вдали, как целый оркестр из барабанов. Я легко управляю всеми
движениями своего тела, я чувствую силу в каждом суставе, я посапываю и
отфыркиваюсь. Живет ночь, живу я. Я ощущаю голод, более острый, чем го-
лод в желудке...
Мюллер стоит у барака и ждет меня. Я отдаю ему ботинки. Мы входим, и
он примеряет их. Они ему как раз впору...
Он начинает рыться в своих запасах и предлагает мне порядочный кусок
колбасы. Мы съедаем ее, запивая горячим чаем с ромом.


III

К нам прибыло пополнение. Пустые места на нарах заполняются, и вскоре
в бараках уже нет ни одного свободного тюфяка с соломой. Часть вновь
прибывших - старослужащие, но, кроме них, к нам прислали двадцать пять
человек молодняка из фронтовых пересыльных пунктов. Они почти на год мо-
ложе нас. Кропп толкает меня:
- Ты уже видел этих младенцев? Я киваю. Мы принимаем гордый, самодо-
вольный вид, устраиваем бритье во дворе, ходим, сунув руки в карманы,
поглядываем на новобранцев и чувствуем себя старыми служаками.
Катчинский присоединяется к нам. Мы разгуливаем по конюшням и подхо-
дим к новичкам, которые как раз получают противогазы и кофе на завтрак.
Кат спрашивает одного из самых молоденьких:
- Ну что, небось, уж давно ничего дельного не лопали?
Новичок морщится:
- На завтрак - лепешки из брюквы, на обед - винегрет из брюквы, на
ужин - котлеты из брюквы с салатом из брюквы.
Катчинский свистит с видом знатока.
- Лепешки из брюквы? Вам повезло, - ведь теперь уже делают хлеб из
опилок. А что ты скажешь насчет фасоли, не хочешь ли чуток?
Парня бросает в краску:
- Нечего меня разыгрывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11