В армии разделяли эти взгляды. Один офицер, например,
хвастался, что он может пройти через всю индейскую территорию,
имея с собой только одного капрала. Другой высказал пожелание,
чтобы правительство дало ему право вести войну на свой счет. Он
закончит войну, потратив на нее не более десяти тысяч долларов.
Таково было настроение в те дни. Никто не верил, что
индейцы захотят или смогут долго воевать с нами. Очень немногие
считали, что они вообще окажут сопротивление. Индейцы только
надеются выторговать себе лучшие условия и уступят, как только
дело дойдет до вооруженного столкновения.
Что касается меня, то я держался другого мнения. Я знал
семинолов лучше, чем большинство тех, кто рассуждал о них. Я
лучше знал их страну и, несмотря на неравенство сил и явную
безнадежность борьбы, считал, что они не согласятся на позорные
условия, а одолеть их будет не так-то легко. Все же это было
только мое личное предположение -- я мог и ошибаться. Вероятно,
я заслужил те насмешки, которыми осыпали меня товарищи, когда я
принимался спорить с ними.
Все подробности мы узнавали из газет. Мы также постоянно
получали письма от товарищей, окончивших Уэст-Пойнт и теперь
служивших во Флориде. От нас не ускользала ни одна деталь, и мы
знали имена многих индейских вождей, так же как и внутреннюю
политику племен. По-видимому, между ними были разногласия.
Партия, возглавлявшаяся одним из братьев Оматла, соглашалась
пойти на уступки правительству. Это была партия изменников, и
она представляла собой меньшинство. Патриоты были более
многочисленны. К ним принадлежал сам главный "мико" и
могущественные вожди -- Холата, Коа-хаджо и негр Абрам.
Среди патриотов был один, о котором в то время трубила
крылатая молва и имя которого стало все чаще и чаще упоминаться
в печати и в письмах наших друзей. То было имя молодого воина,
одного из младших вождей, который за последние месяцы оказывал
сильное влияние на свое племя. Он был одним из самых горячих
противников переселения и вскоре стал душой партии
сопротивления, увлекая за собой более старых и могущественных
вождей.
Мы, кадеты Уэст-Пойнта, восхищались этим молодым
человеком. Ему приписывали все качества, присущие герою, -- у
него благородный вид, он смелый, красивый, умный... Вообще о
его физических и умственных достоинствах были такие
восторженные отзывы, что это казалось преувеличением. Говорили,
что он сложен, как Аполлон, что он красив, как Адонис(22) или
Эндимион(23). Он был первым во всем -- самым метким стрелком,
самым опытным пловцом, самым искусным наездником, самым быстрым
бегуном, самым удачливым охотником. Он был выдающимся человеком
и в мирное и в военное время -- короче говоря, подобен
Киру(24). И чтобы увековечить его славу, нашлось достаточное
количество Ксенофонтов(25).
Народ Соединенных Штатов долго жил в мире с индейцами.
Романтические дикари были где-то далеко на границах страны. В
поселках редко приходилось видеть индейцев или слышать о них
что-нибудь интересное. Депутации от племен давно уже не
появлялись в городах. Теперь эти дети лесов возбудили у всех
острое любопытство. Недоставало только индейского героя, и вот
явился этот молодой вождь. Его звали Оцеола.
Глава XX. ПРАВОСУДИЕ НА ГРАНИЦЕ
Мне недолго пришлось наслаждаться жизнью в родном доме.
Через несколько дней после приезда я получил приказ отправиться
в форт Кинг, где находилось управление по делам семинолов и где
помещался главный штаб флоридской армии. Ею командовал генерал
Клинч, и меня прикомандировали к его штабу.
Я был крайне огорчен, но пришлось готовиться к отъезду.
Грустно было расставаться с теми, кто любил меня так нежно и с
кем я так долго был в разлуке. Мать и сестра тоже очень
горевали. Они уговаривали меня выйти в отставку и навсегда
остаться дома.
Я не прочь был бы послушаться, ибо не сочувствовал делу,
которое долг призывал меня выполнять. Но в такой критический
момент я не мог последовать их совету: меня заклеймили бы как
предателя, как труса. Отечество требовало, чтобы я взялся за
оружие. За правое дело или за неправое, добровольно или против
воли, но я должен был сражаться с оружием в руках. Это
называлось патриотизмом.
Я неохотно расставался с домом и по другой причине. Вряд
ли надо объяснять ее. С тех пор как я вернулся, я частенько
посматривал на противоположный берег озера, задерживаясь
взглядом на чудесном зеленом островке. О, я не забыл Маюми!
Едва ли я сам мог правильно разобраться в своих чувствах
-- настолько они были противоречивы. Любовь моей юности снова
вспыхнула во мне, торжествуя над новыми увлечениями, вспыхнула
из-под пепла, под которым она столько времени тлела... Любовь,
к которой примешивалось и раскаяние, и угрызения совести, и
сомнение, и ревность, и опасения... Все это кипело и боролось в
моем сердце.
Со времени приезда я ни разу не осмелился посетить те
места, куда меня так влекло. Я видел, что мать постоянно следит
за мной, и даже не решился задать ни одного вопроса, чтобы
рассеять свои сомнения. Но я не мог отделаться от тяжелого
предчувствия, что не все обстоит благополучно.
Жива ли Маюми? Помнит ли она меня? Да имею ли я,
собственно, право претендовать на ее верность, если не знаю,
любила она меня или нет?
На первый вопрос я мог бы получить ответ. Но я не решался
прошептать ее имя даже самым близким мне людям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133