Всем своим видом, спокойным и уравновешенным, зачастую
доходящим до холодности, он говорил окружающим о том, что
сентименты ему чужды.
Меня внезапно захлестнула жалость к Игору, к Лине, к себе
самому и ко всей нашей жизни, такой хрупкой и беззащитной.
Жизнь - это в конечном итоге единственное, что есть у
человека, поэтому с ней так тяжело расстаться, и в то же время
в мире есть неумолимые силы, которым не составляет никакого
труда взять ее, для них это так же обыденно, как забрать пальто
в гардеробной, а в обмен на жизнь, самое ценное, что может быть
в природе, на теле выжигают электродами казенный символ
обреченности - номер очереди в небытие.
Я жалел Игора - я шептал ему слова утешения, я гладил
жесткие волосы на его затылке, я согревал его своим телом...
Его живая плоть отвечала мне благодарным теплом и мягко
касалась моей плоти, я прижался грудью к его спине, и биение
наших сердец вошло в резонанс, с каждым ударом они стучали все
сильнее, и кровь пульсировала в унисон, отдаваясь в голове
ударами взбесившегося метронома. Наши тела без всякого усилия
соединились, как намагниченные, и утонули в нирване...
Утром я проснулся от шума в комнате. Открыв глаза, я
понял, что еще совсем рано: за окном робко начинался рассвет,
солнечного света не хватало, и горела настольная лампа. Возле
письменного стола Игор собирал свои вещи в рюкзак. Я закрыл
глаза и стал соображать, как на это реагировать. Мысли в голову
не шли, было ясно лишь одно: мне совсем не хотелось объясняться
с ним. К тому же, я был уверен, что он в любом случае уйдет,
если собрался это сделать. Лучше всего будет, если он уйдет без
словесных объяснений, но оставит записку, поживет у родителей,
переживания стихнут, а потом мы снова увидимся на посвящении в
вечную жизнь, это будет наш последний день в Интернате, и мы
расстанемся друзьями... Да, так будет лучше всего! Я
притворился спящим и стал ждать, пока он уйдет.
Минут через пять хлопнула дверь. Я остался один. Я встал и
подошел к столу Игора, поворошил разбросанные книги, заглянул в
его тумбочку - записки нигде не было. Я почувствовал обиду и
отчаяние. Я так стремился к вечности и теперь на ее пороге
остался совсем один. Я так хотел любви и дружбы и все разрушил
своими же руками. Как это случилось?
Мне хотелось плакать, но слез не было. Мне не хотелось
жить, но я чувствовал в себе огромный, непомерный запас
энергии. Что я теперь буду делать с этой энергией? Зачем она
мне? Я бродил по комнате в раздумиях, когда случайно заметил
свое отражение в зеркале на внутренней стороне раскрытой дверцы
шкафа. Я задержал на нем внимание, потому что мне мимолетно
почудилось, будто кто-то выходит из-за вешалок с одеждой.
Я подошел вплотную к зеркалу и заглянул себе в лицо: это
было не то лицо, что я привык видеть. Да, это было мое нынешнее
лицо, но не та мальчишеская физиономия, которая не так давно
смотрела на меня из зеркала на протяжении нескольких лет и
которую я хорошо помнил. Мое теперешнее лицо обросло короткими
и редкими светлыми волосами, оно вытянулось и огрубело, некогда
пухлые румяные щеки побледнели и запрыщавели, а в глазах
появилась взрослая уверенность. Это был уже не тот мальчик,
который переживал, что ему предстоит уйти в небытие. Мальчик,
который так боялся умереть, - умер, оставив мне на память свои
воспоминания. Да, именно "свои" воспоминания, потому что я
помню только то, что запомнил он. Это как книга мемуаров: пока
она не издана, ее можно дописать, а после издания - только
прочесть.
Надо проверить свою память... Первое что придет на ум...
Сестра Веда. Что я помню о встрече с ней? Я помню, как мы
встретились, как пошли на поле, как лежали на траве, как я
читал ей свои стихи... Но я совершенно не помню, как мы
возвращались обратно в Интернат и что сказали на прощание друг
другу! Единственная размытая картинка из серии "прощание с
Ведой" - ее губы возле моей щеки... Почему размытая? Наверное,
потому что губы были слишком близко от глаз... Но о чем мы
говорили? Или простились молча? Если бы я вспомнил об этом
раньше, то помнил бы и сейчас, а теперь не вспомню никогда.
Целый эпизод моей... "моей" жизни безвозвратно утерян.
Ну что ж, смерть мальчика - не моя смерть. Он - это он,
я - это я. Он умер, я жив. Жаль мне его? Нет, не жаль. Его
смерть фигуральна. Где труп? Был бы труп - стало бы жалко.
Жил-был мальчик, бегал, резвился, румяный такой, а теперь лежит
бледный и без движения на ковейере, уходящем в печь, - тогда
жалко. А так - нет.
Я присмотрелся к своему отображению, и мне показалось, что
оно чему-то радуется. В душе я страдал, а из зеркала на меня
глядела наглая развратная рожа. "Ты садист и пидор!" - сказал
я ему. Он только ухмыльнулся мне в ответ. Я плюнул в его
самодовольную харю - он высунул длинный острый язык и
медленно, сладострастно слизал стекающие по стеклу слюни...

5. Девятая заповедь
Я оглядывался по сторонам, и мне вспоминалась детская
страшилка: "по черной-пречерной дороге ехала черная-черная
машина с черными-черными людьми..." Дорога на самом деле была
черной от пепла, как и вся тундра в округе, и за мотоциклом
низко стелился длинный черный шлейф. Только теперь я оценил
практичность черной униформы: если присмотреться, то станет
заметно, что она не "черная-пречерная", а с серым оттенком, и
пепел на ней почти не виден и хорошо с нее отряхивается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55