Итак, авантюрист или главарь разбойников, в зависимости от вкусов и предпочтений кабинетных историков. Но как обстоит дело с другими искателями приключений — с дровосеком Муцио Аттендоло, основателем герцогского дома Сфорца, с графом Генрихом Бургундским, родоначальником королевской династии Браганса, много веков правившей Португалией, с норманнским бастардом по имени Вильгельм, завоевавшим Англию? Кем, как не честолюбивым авантюристом, был Наполеон Бонапарт до тех пор, пока не стал императором Франции? Не будет преувеличением сказать, что именно честолюбивый авантюрист — или, если угодно разбойничий атаман — стоит у истоков любого княжеского или королевского рода.
Грегоровий был совершенно прав, отказываясь видеть какие-либо мессианские черты в облике Чезаре Борджа. Не спасать Италию, а властвовать над ней — вот в чем состояла цель Валентино. Воля итальянского народа интересовала герцога не больше, чем его лошади, и если он заботился о нуждах своих подданных, то руководила им отнюдь не любовь. Но можно ли упрекать Чезаре Борджа в эгоизме, не доказав предварительно самоотверженную человечность всех иных владык, которые удостаиваются лестных отзывов на страницах учебников и монографий? Были ли эти люди альтруистами чистой воды?
Однако вернемся к достопамятной работе Виллари. В главе, посвященной Чезаре Борджа, он отказывает ему в любых организаторских или военных способностях — и это само по себе является чудовищным искажением фактов. Но удивительнее всего, что автор приходит к подобным выводам на основании писем Макиавелли, тех самых писем, в которых флорентийский секретарь восхищается герцогом как полководцем и государственным деятелем. Опытный дипломат и психолог, совсем не склонный к слепой восторженности, Макиавелли считал герцога Валентино воплощением идеального правителя.
Нет, возражает нам Виллари, посол Синьории глубоко заблуждался. И пусть он встречался с герцогом в самые критические моменты его жизни, пусть видел его чуть ли не ежедневно на протяжении двух месяцев, пусть по долгу службы специально анализировал его характер — все это не имеет значения. Флорентийцу не удалось разглядеть истинное лицо Борджа, и образ, возникший под талантливым пером мессера Никколо, целиком и полностью фантастичен. Но, может быть, Виллари прав, а Макиавелли действительно ошибался? В поисках ответа попробуем заново разобраться в событиях, волновавших Италию осенью 1502 года.
Прежде всего учтем, что Макиавелли не был независимым наблюдателем — он явился в качестве представителя заведомо враждебного государства. Синьория не питала к герцогу никаких чувств, кроме ненависти и страха, а всякий чиновник, желающий сделать карьеру, знает, как важно вовремя подтвердить мнение своего начальства. Другие послы охотно следовали этим путем, ограничиваясь в донесениях пересказом обильных слухов о коварном чудовище по имени Валентино, но не отказывались от щедрых денежных подарков герцога. И только Макиавелли, прожженный скептик, никогда не стремившийся к роли пророка и считавший честность скорее предрассудком, чем добродетелью, — только он нашел в себе силы остаться неподкупным и высказать правду.
Флорентиец прибыл в Имолу вечером седьмого октября и без промедления, не переменив дорожное платье, отправился во дворец. Это выглядело так, будто его визит не терпит даже минутного отлагательства, на самом же деле в бумагах посла не содержалось ничего, кроме расплывчатых заверений в дружбе. Герцог принял Макиавелли весьма любезно, в свою очередь выразив желание сохранить и упрочить добрые отношения с Флоренцией. Впрочем, Чезаре тут же заявил, что Синьория находится перед ним в неоплатном долгу — заставив кондотьеров вывести войска из Тосканы, он спас Флоренцию, но превратил своих лучших слуг во врагов. Внешне все было именно так, как говорил Валентино, и Макиавелли не стал напоминать о захвате Ареццо, осуществленном с молчаливого согласия его светлости. Пикировка с герцогом не входила в задачу посла.
К удивлению Макиавелли, герцог, казалось, не испытывал особой тревоги из-за мятежников и говорил о них с подчеркнутым пренебрежением. «Я сумею поджечь землю под ногами этих глупцов, и они не отыщут той воды, которая потушит пожар», — так ответил Чезаре, когда Макиавелли осторожно усомнился в прочности его положения. Столь же мало заботило герцога и восстание в Сан-Лео — он лишь заметил, что не забыл тот путь, которым пришел в Урбино, и без труда пройдет по нему вновь.
Но при всей великолепной самоуверенности Чезаре Борджа дела его складывались отнюдь не блестяще. Пример Сан-Лео вдохновил и другие урбинские города; против власти Борджа восстали Пергола и Фоссомброне. Их жители быстро управились с небольшими гарнизонами войск, но в результате лишь призвали на свои головы злую беду. Именно через эти города пролегал маршрут Мигеля да Кореллы, и испанский капитан, не тратя времени на переговоры, приказал начать штурм. Утопив измену в ее собственной крови, дон Мигель возобновил движение на Пезаро. «Похоже, что в нынешнем году созвездия складываются очень неудачно для мятежников» — так прокомментировал известие о подавленном бунте герцог, который в тот момент как раз беседовал с флорентийским послом.
Дипломатические баталии между Чезаре Борджа и Макиавелли шли день за днем, напоминая позиционную войну. Верный инструкциям своего правительства, секретарь стремился избежать заключения какого-либо официального союза. Причина была проста: Синьория не хотела предоставлять Валентино военную или денежную помощь, поскольку считала его самым страшным из возможных противников Флоренции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101