Обычно эта ненависть подавлена, спрятана в тайниках души. Но подчас
она вырывается наружу, как вырвалась у Нортона. Человечество возмущено -
возмущение скрадывается лишь благодаря умело, исподволь подогреваемой
надежде, что те, кому дается долгая жизнь, в один прекрасный день сотворят
чудо, и каждый, если не падет жертвой насилия, несчастного случая или
неизлечимой болезни, будет жить столько, сколько пожелает.
"Теперь-то я понимаю их, - подумал сенатор, - ведь я и сам теперь
один из них. Я один из тех, чья жизнь не будет продолжена, и лет у меня
впереди даже меньше, чем у большинства".
Он стоял у окна в сгущающихся сумерках и следил за тем, как
вспыхивают огни, как над неправдоподобно синими водами всемирно известного
озера умирает день. Красота захватила его, и он не мог оторваться от окна
- а ведь совсем не замечал ее вот уже многие годы. Красота покоя, тихое
счастье остаться наедине с огнями города и с последними отблесками дня над
засыпающим озером.
Страх? Да, сенатор не отрицал, что ощущает страх.
Горечь? Да, естественно, и горечь.
И все же, несмотря на страх и горечь, окно заворожило его картиной,
которую обрамляло.
"Земля, вода и небо, - подумал он. - И я чувствую себя единым с ними.
Это смерть дала мне такое чувство. Смерть возвращает нас к исходным
стихиям, к земле и деревьям, к облакам на небе и солнцу, умирающему на
багровом западе в потоках собственной крови. Такова цена, какую мы платим,
- подумал он, - цена, какая назначена человечеству за вечную жизнь: мы
утратим способность воспринимать истинную красоту, истинный смысл самого
для нас, казалось бы, дорогого - ведь то, чему нет предела, что будет
всегда, неизбежно потеряет для нас всякую ценность.
Философствуешь? - упрекнул он себя. - Да, конечно, философствую. А
что остается? Хочу прожить еще сто лет, хочу, как никогда ничего не хотел.
Хочу получить шанс на бессмертие. А поскольку не получу, то и вымениваю
вечную жизнь на закат, отраженный в озере. И хорошо, что я еще способен на
это. Счастье мое, что способен".
У сенатора вырвался хриплый горловой стон.
Позади него внезапно ожил телефон, и он обернулся.
Телефон заверещал повторно. Внизу, в гостиной, раздались шаги, и
сенатор поспешно крикнул:
- Я подойду, Отто.
Он снял трубку.
- Вызов из Нью-Йорка, - сообщила телефонистка. - Попросите,
пожалуйста, сенатора Леонарда.
- Леонард слушает.
В трубке возник другой голос:
- Сенатор, говорит Джиббс.
- Да, да, - отозвался сенатор. - Палач.
- Звоню вам, - пояснил Джиббс, - потолковать насчет выборов.
- Каких еще выборов?
- Выборов в Северной Америке. Тех, в которых вы принимаете участие.
Не забыли?
- Я старик, - ответил сенатор, - и скоро умру. Выборы меня не
интересуют.
Джиббс трещал не останавливаясь:
- Но почему же, сенатор? Какая муха вас укусила? Вам необходимо
что-то предпринять. Подготовить речи, выступить с заявлением для печати,
прибыть сюда и поездить по стране. Организация не в силах принять все
хлопоты на себя. Часть их неизбежно выпадает и на вашу долю.
- Ладно, я что-нибудь придумаю, - пообещал сенатор. - Да, да, я в
самом деле что-нибудь придумаю.
Повесив трубку, он подошел к письменному столу и включил свет. Достал
из ящика бумагу, вынул из кармана перо.
Телефон совершенно сошел с ума - он не удостоил звонки вниманием.
Однако телефон не унимался, и в конце концов трубку снял Отто.
- Вас вызывает Нью-Йорк, сэр, - доложил он.
Сенатор сердито затряс головой и услышал, как Отто тихо говорит
что-то в трубку, но слов не разобрал.
Больше телефон не звонил.
"Всем, кого это касается", - написал сенатор.
Вычеркнул.
"Заявление для мировой печати."
Вычеркнул.
"Заявление сенатора Гомера Леонарда."
Вычеркнул и это - и принялся писать без заголовка:
"Пять столетий назад люди мира предложили немногим избранным,
мужчинам и женщинам, дар продленной жизни. Предложили, надеясь и веря, что
избранники используют этот дар для того, чтобы своим трудом приблизить тот
день, когда большая продолжительность жизни станет достоянием всего
человечества.
Время от времени продление жизни даровалось дополнительным группам
людей - и всякий раз подразумевалось, что дар предложен на тех же
условиях, что удостоенные его люди будут жить и трудиться во имя дня,
когда населению всей планеты можно будет сказать: живите долго, живите
вечно.
В течение столетий иные из нас внесли свой вклад в осуществление этой
мечты, взращивали ее, жили ради нее, не жалели сил, чтобы обосновать ее и
приблизить.
Иные из нас такого вклада не внесли. После должных раздумий,
тщательно взвесив свои собственные усилия и возможности, я пришел к
выводу, что не вправе вновь принимать дар, которого я более не стою.
Простое человеческое достоинство требует от меня, чтобы я встречался
с прохожими на улице, с собратьями в любом закоулке мира, не пряча глаз. Я
не имел бы на это права, если бы продолжал принимать дар, которого не
заслуживаю, дар, недоступный большинству людей."
И расписался, аккуратно, разборчиво, без привычных завитушек.
- Ну вот, - произнес сенатор вслух в тишине ночной комнаты, - это они
прожуют не сразу.
Заслышав мягкие шаги, он обернулся.
- Вам бы давно следовало быть в постели, сэр, - напомнил Отто.
Сенатор неуклюже поднялся с кресла - ломило кости, тело ныло, требуя
покоя. "Старею, - подумал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12