” Нежно: “Поскольку он служит для светских забав, не позволяйте ему размениваться на мелочи!” Педантично: “Только у слона, мечущегося по саванне, такой хобот между бивнями, да нос у Сирано!” По-рыцарски: “Ну что, брат, скажу тебе, что пока такая чертовщина существует, я, пожалуй, не рискну повернуться к тебе спиной!” Высокопарно: “С таким монументальным фаллосом вам гарантирован маршальский жезл!” Патетически: “Друг мой, это ваш отличительный знак!” Восхищенно: “Каков скипетр — таково и королевство!” Лирично: “И мачта гордая противится ветрам!” Наивно: “Это пилон или свая?” Уважительно: “Знаешь, Берю, по этой штуке тебя легко найти в любой толпе!” По-товарищески: “Мать моя, вот это да! Нужно очень большую печь, чтобы испечь такой длинный батон!” По-военному: “Черт возьми! В саперы шагом марш!” Практично: “И это входит в комплект к мочевому пузырю? У вас колокол вместо колокольчика!” И, наконец, чтобы закончить этот поэтический ряд: “Перед вами дубовый ствол, пустивший молодой побег! Да в нем не меньше шести метров!” Вот что ты должен был сказать, мой дорогой Берю, если бы мозг у тебя был такой же большой, как то, что мы видим!
Берюрье, который слушал меня очень серьезно, качает головой и поднимает шторы на окне.
— Браво! Одновременно со зрением к тебе вернулась твоя болтовня. Клянусь, ты, кажется, заговорил стихами! А я-то, дурак, надеялся, ты скажешь чего умного, чтобы мне помочь по-товарищески!
Я слегка шлепаю его по уху и декламирую:
— Чтоб должное отдать твоей великой мочи, готов я посвящать и дни свои и ночи! А, каково, Александр?
У него потрясающе довольный вид, у моего Берю.
Мы наконец одеваемся.
И рука об руку весело шагаем к двенадцатой главе, как старые друзья, одновременно вновь обретшие один — зрение, а другой — красное вино.
Глава (дюжинно) двенадцатая
— Привет, мама! — входя, восклицает Александр-Бенуа.
Первый раз в жизни он называет Фелицию мамой. Обычно в отношениях с ней он более церемонен. Моя мать, насколько я знаю, единственный человек, кого Берю уважает по-настоящему. Но в такую исключительную минуту и отношение Толстяка к ней особое. Это как бы продолжение события.
Моя старушка оборачивается.
Боже, как она изменилась, моя мама, за эти несколько дней! Можно было предчувствовать, предугадывать, но сложно видеть пальцами. Я трогал ее лицо, но мое чувство осязания не позволяло мне представить изменения, происходящие в ее облике. Черты лица заострились. Появились серые тени и круги под глазами и печать грусти в глазах, какую можно увидеть разве что у женщин Корсики, чьи семьи находятся в постоянной кровавой вендетте.
Она хмурит брови, услышав такое обращение к ней со стороны моего друга, и кладет на стол вчерашнюю привезенную из Парижа газету, от которой еще пахнет краской.
Кстати, вы не заметили: французские газеты, как и шоссе во Франции, никогда не высыхают окончательно.
Матери достаточно и четырех секунд, чтобы понять чудо, произошедшее с ее сыном. Она тут же устремляет внимательный взгляд на мои глаза и понимает, что я вижу.
Вам когда-нибудь доводилось видеть в документальных фильмах, как раскрываются цветы? Здесь такая же картина. Счастье на ее лице распускается подобно розовому бутону на экране. Это происходит практически моментально. Она находилась как бы в зимней спячке и теперь проснулась. Спящая Красавица, друзья мои! С музыкальной фонограммой из пения птиц и музыки Штрауса (не немецкого политика, а австрийского композитора).
— Почему я была так уверена? — запинаясь, произносит она.
Два шага — и мы обнимаемся. Берю снимает трубку телефона и, плача от радости, срывающимся голосом на дикой романо-германской смеси заказывает в номер бутылку шампанского.
— Это не потому, что я тащусь от него, — заявляет он нам, — но просто такое событие нужно обязательно спрыснуть шампанским. После чего я, если позволите, перейду срочно к красному. Я видел, здесь есть “Кот дю Рон”…
— Как же это произошло? — спрашивает мама.
Вопрос скользкий. Не станешь же рассказывать матери, что произошло в действительности. Но Берю оказывается более находчивым, чем я. Можете мне поверить на слово, в противном случае воткните свеклу себе в задницу, но это действительно так.
— Не в моих привычках хвалиться, но это благодаря мне, — уверяет Наше Скромное Величество. — Я повел его к одному целителю, о котором был наслышан раньше. Хороший парень, правда, Сан-А?
— Гм… Да, действительно…
— Что он сделал? — настаивает маман, ласково гладя кончиками пальцев мои веки.
— Ну… э-э… он ему показал один способ, а, Сан-А?
— Способ? — удивляется моя мужественная мама.
— Точно так, выражаясь буквально, дорогая мадам, — способ… — уверяет мой находчивый друг. — Зачем мне врать, скажи, Сан-А?
— Да-да, так и было. По-другому вряд ли скажешь…
— Но у этого человека исключительный дар! — радостно вскрикивает Фелиция.
— И вот доказательство! — торжественно подхватывает Берю. — Не у всякого человека есть такой дар, правда, Сан-А?
Маман чувствует, что мое выздоровление происходило не совсем так, как мы тут пытаемся ей изложить, но она также понимает, что нам что-то мешает рассказать всю правду, и прекращает интервью. Ей довольно результата. Она мудрая, моя Фелиция. И тут как раз вовремя приносят бутылку теплого шампанского “Дом Периньон”, что помогает нам всем выйти из щекотливого положения.
Кто сказал, что в исключительных случаях нельзя пить теплое шампанское?
Берю гордой поступью и преисполненный собственного достоинства вваливается вместе со мной в приемную маршала фон Фигшиша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67