..
Это объяснение, по крайней мере, позволяло обойтись без лишней болтовни. И я придерживался его, несмотря на пощечины следователей и умелые расспросы судьи.
Только вот мой побег из тюрьмы на всем ставил крест...Эмма объяснила, что ее муж привез меня в дом под чужой фамилией. Дескать, он встретил меня в баре, и в разговоре я обмолвился, что ищу работу водителя.
Все это была чисто формальная трепня, которая ровным счетом ничего не меняла. Дело разучили и разыграли, как вестерн, где можно с самого начала угадать, что малыш Билли Женится на дочке шерифа. А мне выпадало жениться на вдове*, да только не на той, на которой я собирался!..
Эмма, небось, от души смеялась надо мной. Да уж, устроил я ей манну небесную: монеты сыпались — только фартук подставляй! Наследство мужа, наследство старика... Теперь можно и в Америку! Пампасы принадлежат ей и только ей! Ра те что за ее клячей будет гарцевать уже не Капут...
Мой процесс разворачивался как во сне, и я следил за ним достаточно спокойно. Я знал, что после его окончания на меня натянут холщовую робу, повесят на руки цепи, и я стану живой куклой в квартале приговоренных к смерти...
Со своей скамьи я наблюдал за различными этапами церемонии. Показания полицейских, жандармов, от которых я убежал... Показания свидетелей, начиная с Эммы, чьему горю прокурор "искренне сочувствовал". Показания Робби...
Прокурор говорил четыре часа подряд, выставляя меня в самом что ни на есть неприглядном виде. Он требовал моей башки, засучив рукава и закусив удила. Казалось, он питается головами преступников и как раз здорово проголодался.
Потом настал черед моего адвоката. Волновался малыш — ой-ой-ой! Ведь мы с ним как-никак в первый раз выступали перед присяжными в паре, Он тоже часа три пробрызгал слюной на свою любимую тему.
Во время его речи я смотрел на Эмму, сидевшую в первом ряду среди почтеннейшей публики. Она ни разу не подняла на меня глаз.
Она казалась далекой и бесчувственной. Дожидалась финала, чтобы принять последние оставшиеся меры Ведь это была женщина аккуратная и организованная. Она ничего не предпринимала до окончательного завершения дела.
А дело обещало завершиться в два счета. Судя по тому, как мямлил мой адвокат, мне оставалось совсем недолго. Парень еще надеялся выхлопотать мне пожизненную каторгу в качестве смягчения приговора, но я на это не рассчитывал. Глядя на рожи присяжных, я понимал, что дело швах. Не приглянулся я
этим дамам-господам, не в их вкусе был. У них — свои магазинчики, солидные должности, семьи и болячки, которые им компенсирует касса социального обеспечения. Гадов вроде меня они привыкли истреблять, как крыс в своем подвале. Общество ждет от них помощи и защиты...
Я раздумывал над всем этим, пока мой -защитничек не перестал балабонить. Тогда наступила полная тишина, и прокурор спросил, хочу ли я что-нибудь сказать в свое оправдание.
Я решил молчать — пускай сами решают, что со мной делать. Я все больше казался себе соломинкой, затерявшейся в бурном водовороте обстоятельств, Но когда я встал, собираясь ответить "нет", мои глаза встретились с глазами Эммы. И то, что я в них увидел, поразило меня. В ее взгляде сквозило страшное беспокойство. Куда и подевалась спокойная уверенность,, составлявшая ее главную силу...
Эмма боялась. Я был в этом полностью убежден. И боялась, видно, потому, что имела основания опасаться чего-то с моей стороны. Но чего? Того, что я скажу правду? Нет, это слишком просто. Это она должна была предусмотреть. Она страшилась чего-то другого...
— Отвечайте,— повторил главный паяц.— Желаете ли вы что-нибудь сказать в свое оправдание?
И тут — о чудо! — в зале заседаний зазвучал голос. Голос четкий, спокойный и уверенный.
И принадлежал этот голос мне. Я и узнал-то его не сразу...
Я начал говорить автоматически, не зная точно, куда веду и что хочу пояснить. Честно говоря, я не собирался ничего доказывать. Я взял слово только для того, чтобы встревожить эту бабу, которая смотрела на меня, напрягшись и сжавшись в комок. Чтобы она подрожала, пообливалась холодным потом хотя бы несколько минут. Это был последний и единственный способ как-то ей отомстить.
— Господин прокурор, господа присяжные... Мне нечего сказать в свое оправдание. (Шепот в зале). Потому что мне незачем оправдываться. Оправдываются виновные, а я невиновен. (Новый шепот, переходящий в гул).
Паяц крикнул: "Прошу тишины!"— и, как заведено, пригрозил, что прикажет очистить помещение.
Я сглотнул слюну и посмотрел на Эмму. Она была бледна, и губы, которые она не накрасила, чтобы больше походить на безутешную вдову, казались совершенно бескровными.
— Я знаю: я изрядный подонок,— продолжал я тем же ровным голосом.— Это роковой для меня факт, и я не питаю на свой счет никаких иллюзий. Однако душой и совестью, как у вас принято говорить, я отвергаю предъявленные мне обвинения, поскольку они являются ложными. Ложными от начали и до конца. Господа судьи! Я взял слово, собственно, только для того, чтобы доказать вам, что я умен. Это вовсе не проявление ребяческого самолюбия, хотя умный человек всегда самолюбив. Главное — вы должны понять: я вовсе не то кровожадное животное, каким меня только что выставлял мой адвокат — пусть даже и с благими намерениями... И если вы признаете меня нормальным человеком, то ни на минуту не допустите, что я действовал так, как полагает обвинение. Судите сами, господа: я бежал из тюрьмы, где отбывал срок за кражу. Заметьте, за простую кражу! Мне оставалось сидеть всего год. Совершив побег, я поступаю на работу к частному лицу. Мне хорошо платят, я живу спокойно, здесь меня не найдут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135