Но только друиды - наши. Они были всегда. А вот монахи
- это приблуды. Как этот вот попик, мой сегодняшний собутыльник. Один
дьявол знает, откуда его занесло сюда, в Арморик. Он пользуется странными
словами и у него странный акцент, вроде бы аквитанский или гаэльский. Ну и
пес с ним.
- Пей, попик.
Вот у нас в Ирландии, даю вам голову на отсечение, христианство будет
чем-то проходным. Мы, ирландцы, не очень податливы к этому их римскому
неуступчивому и упрямому фанатизму. Для этого мы слишком заядлые и
простодушные. Наш Остров - это форпост Запада, это Последний Берег. За
нами, уже довольно близко, лежат Старые Края - Хай Бразиль, Ие, Майнистир
Лейтрег, Беаг-Арраин. Это они, как и много веков назад, правят людскими
умами, а не крест, не латинская литургия. Впрочем, мы, ирландцы - люди
терпимые. Пусть каждый верит во что угодно. Насколько я слыхал, кое-где
различные христианские секты уже берут друг друга за грудки. А у нас это
невозможно. Все могу себе представить, но чтобы, к примеру, Ольстер стал
сценой столкновений на религиозной почве?
- Пей, монах.
Пей, ибо кто знает, не случится ли у тебя завтра очень занятый день.
Может, уже завтра тебе придется отрабатывать то, что ты здесь сожрал и
выхлестал. Ибо тот, кто должен уйти, обязан уйти при полном параде, с
соблюдением всех ритуалов. Гораздо легче уйти, когда кто-то рядом
отправляет ритуал, и все равно, бубнит ли он Requiem Aeternum, дымит
кадилом, воет или молотит мечом о щит. И какая, к черту, разница, куда
уходить - в рай, в ад или опять же в Тир-На-Ног. Уходишь всегда в темноту.
Кое-что я об этом знаю. Уходишь в бесконечный темный коридор.
- Твой господин умирает, поп.
- Сэр Тристан? Я молюсь за него.
- Ты молишься о чуде?
- Все в руках Божиих.
- Не все.
- Ты святотатствуешь, сын мой.
- Да не твой я сын. Я сын Флэнна Юарбойла, которого норманны зарубили
в битве на берегу реки Шеннон. Вот это, поп, была смерть, достойная
мужчины. Умирая, Флэнн не стонал: "Изульт, Изульт". Умирая, Флэнн
расхохотался и обозвал ярла норманнов такими словами, что тот битых три
"Патер Ностера" не мог захлопнуть свою челюсть.
- Умирать, сын мой, следует с именем Господа на устах. Помимо того,
гораздо легче умирать в битве, от меча, чем кончаться в постели, когда
тебя пожирает la maladie. Сражаться с la maladie можно только в одиночку.
Тяжело сражаться одному, но еще тяжелее одному умирать.
- La maladie? Что ты плетешь, поп. Даже с такой раной он справился бы
так же легко, как тогда, когда... Но тогда, в Ирландии, он был полон
жизни, полон надежд, а теперь надежда вытекла у него вместе с кровью. Черт
подери, если бы он мог перестать о ней думать, если бы он забыл об этой
проклятой любви...
- Любовь, сын мой, тоже от бога.
- Как же, как же... Тут все болтают про любовь и дивятся, откуда она
такая берется. Тристан и Изульт... Рассказать тебе, поп, откуда взялась из
любовь, или как там это называется? Сказать, что их соединило? Это был я,
Моргольт. Прежде чем Тристан раскроил мне череп, я хорошенько угостил его
в бедро и уложил на пару недель в постель. А он, как только чуточку пришел
в себя, затянул в эту постель Златокудрую. Любой здоровый мужик сделал бы
то же самое, будь у него время и возможность. А потом менестрели пели про
Моренский лес и обнаженный меч. Все это дерьмо, не верю. Так что сам
видишь, поп, откуда берется любовь. Не от Бога, а от Моргольта. И вот
почему она столько и стоит, эта твоя любовь. Эта твоя la maladie.
- Ты святотатствуешь. Ты говоришь о вещах, в которых ничего не
понимаешь. Посему было бы лучше, если бы ты перестал о них говорить.
Я не трахнул ему между глаз оловянным кубком, который пытался смять в
руке. Вы спросите, почему? Я вам отвечу. Потому что он был прав. Я не
понимал.
А как я мог понять? Я не был зачат в несчастье и рожден в горе. Флэнн
и моя мать зачали меня на сене, и наверное, имели от этого зачатия немало
простой и здоровой радости. Дав мне имя, они не вкладывали в него какой-то
скрытый смысл. Они назвали меня так, чтобы было легко звать: "Моргольт,
ужинать! Моргольт, ах ты сучье вымя! Принеси воды, Моргольт!" La
tristesse? Дерьмо, а не la tristesse.
Разве можно мечтать, имея такое имя? Играть на арфе? Посвящать
любимой все мысли, все дневные занятия, а ночью бродить по комнате, потому
что не можешь заснуть? Черта с два. Имея такое имя, можно хлестать вино и
пиво, а потом блевать под стол. Разбивать нос кулаком. Раскраивать головы
мечом или топором, а то и самому получать по морде. Любовь? Некто по имени
Моргольт лезет под юбку, а потом валит наземь. А потом засыпает. А если в
душе что-то заиграло, то говорит: "Да, деваха ты славная, Меир О'Коннел,
всю бы тебя с охотой слопал, а особенно твои сиськи". Ищите хоть три дня и
три ночи, не найдете здесь и следа la tristesse. И следа. И что с того,
что я люблю глядеть на Бранвен? Я на многих люблю глядеть.
- Пей, поп. И наливай, не трать время. Что ты там бормочешь?
- Все в руках Божиих, sicut in coelo et in terris, amen.
- Может, in coelo все, но уж наверняка не все in terris.
- Ты богохульствуешь, сын мой. Cave!
- Ну чем ты меня хочешь напугать? Громом с ясного неба?
- Я не пугаю тебя, я только боюсь за тебя. Отталкивая Бога, ты
отталкиваешь надежду. Надежду на то, что если придется совершить выбор, ты
совершишь его верно и примешь верное решение. И что ты не будешь
беззащитен.
- Видишь ли, поп, жизнь - с Богом или без него, с надеждой или без
нее - это дорога без конца и без начала, дорога, что ведет нас по
скользкому краю гигантской жестяной воронки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15