Лошади пугаются,
не стоят на месте. Голые ноги... Часть германцев, проскакав
сквозь нас, оказалась перед главной колонной. Но их было мало, мы
раздробили конный вал. Они даже больше не пытались атаковать,
поворачивали обратно. Сразу несколько когорт спешили нам на
помощь.
Вот они скачут к лесу. Но не все. Одного германца окружило
сразу шестеро легионеров. Я с радостью увидел, что там и Марсал,
и Ибериец, чей шлем из-за замотанного уха съехал на бок. Они
отпрыгивали, перебегали, пригибаясь к земле, уворачиваясь от
передних ног лошади: та плевалась кровавой пеной и пыталась
достать их копытами. Судя по всему, они имели дело со знатным
германцем. На нем были настоящие доспехи, а лошадь покрывала
попона с нашитыми на нее медными бляшками. Никак не удавалось
достать ни ее, ни всадника. Но их не выпускали из круга. Я
сунулся было, но тут же получил удар копытом в лицо. Словно
что-то взорвалось в моей правой глазнице. Видимо, сознание
вернулось ко мне не сразу. Когда я поднимался с земли, всадник и
легионеры были уже в стороне. А Марсал сжимал в руках подобранное
с земли копье и норовил оказаться против лошадиной морды.
Когда ему это удалось, он заорал. Заорал так, как мог только
Марсал. Лошадь испуганно встала на дыбы. И Марсал,
воспользовавшись этим, ударил ее в горло, под медные бляшки.
Германцев как будто не стало меньше. Все так же их конные
толпы крутились поблизости. Остатки нашей когорты сменили. Теперь
мы шли в главной колонне. Чужака оглушило, он едва соображал и с
трудом передвигал ноги. Его оружие несли Сцева и Ибериец, а мы с
Марсалом поддерживали за предплечья. Оставить нельзя -- германцы
добивали всех раненых.
К вечеру мы были перед новым лесом. Лес в этих местах -- как
крепость. Нужен штурм для того, чтобы войти в него.
Теперь перед нами были не только херуски. К ним присоединились
и другие племена. Хавки, бруктеры -- если вам что-то говорят эти
слова.
Мы продвигались очень медленно. Перед нами возникали то стены
лучников, то клинообразные отряды со щитами и копьями. Варвары
прятались даже в кронах деревьев. У них там, наверху, было все,
включая жаровни. На жаровнях они грели горшки со смолой или
жиром. Я видел, как один германец плеснул смолой, швырнул в
легионеров горшок, а потом с ножом в руке прыгнул сам.
Правда, в настоящее сражение они не ввязывались. Как только
начиналась серьезная схватка, варвары отступали. Словно просто
задерживали нас.
Чужак совсем отошел и ступал с каждым шагом все увереннее. К
счастью, лес оказался небольшим. Когда солнце зашло, мы были уже
на его опушке. Перед нами лежал пустырь, а дальше -- холмы, за
которыми темнела разорванная посередине ущельем горная гряда. Вот
он, проход, за которым нас уже не остановит ничто. Там кончаются
леса. Там Ализон.
В этот момент со мной стало происходить что-то непонятное.
Совсем не так, как при вчерашнем пробуждении. Я думал, открывать
мне глаза или нет. Какая-то сила выкручивала меня оттуда, но я
чувствовал, что могу сопротивляться ей.
Все-таки я проснулся.
Если вчерашний день был днем восторгов, то этот -- днем ужаса.
Слишком велика была разница -- моя психика с трудом выдерживала
прыжки из одного человека в другого.
Я знал, что проход нам взять не удастся. Именно здесь погибнет
большая часть армии. Остальные попадут в плен, и их тоже ждет
незавидная судьба. Я был убежден, что ночью опять окажусь там.
Как раз во время последнего губительного боя.
Губительного и для меня. Правый глаз распух и не видел почти
ничего. Значит, если бы мне сегодня отрубили руку, я проснулся бы
без руки.
Я позвонил на работу и сказал, что заболел.
Потом делал примочки на глаз и паниковал. В голове не
укладывалось сочетание этих миров: один, где тебя могут убить
каждую минуту, где страха смерти почти нет, есть лишь желание
выбраться и отомстить. Или наоборот -- отомстить и выбраться. И
другой мир, защищенный четырьмя стенами, одеялом, медицинским
обслуживанием, где страх перед смертью, наоборот, ввергал меня в
панику.
Нет, паника -- не то слово. Оба мира уже сосуществовали во
мне. Я пытался, но не мог сказать о Тевтобургском лесе: "Какая
дикость и нелепость!" Он стал моей частью. Если не голова, то
сердце было уверено в правомерности его существования.
Я начал восстанавливать цепь событий. Помнил моменты
вчерашнего и сегодняшнего пробуждений, но не мог вспомнить, с
какого именно момента начинался сегодняшний сон. Словно вчерашний
день я провел вне времени, а ночью вернулся к исходной точке.
Потом я сообразил, что за восемь-девять часов сна этой ночью
реально прожил вдвое больше времени. Я пытался понять почему.
Подобные мысли занимали меня до вечера, пока стрелки часов не
стали приближаться к девяти. Тогда меня охватил страх: я бросился
варить кофе. А вслед за страхом пришел стыд.
Стыд перед теми четырьмя, которым я помогал, и которые меня
выручали. Через них -- перед батавами, которые могли все, которые
так здорово сражались, -- и за меня тоже. Перед всеми, кому
предстоит штурмовать проход.
Наконец -- стыд перед их миром. Не худшим, не лучшим: другим.
Страх боролся со стыдом, и я совсем измучился. Часы показывали
полночь, а я уже чувствовал, что устал и страшно хочу спать.
Прекрасно помню, что собирался варить новую порцию кофе, но не
выдержал. Уснул прямо так: сидя за столом.
Настало утро. Я увидел недокопанный ров, недоделанный вал,
который едва прикрывал нас от стрел. На вторую ночь оставаться
здесь нельзя.
1 2 3 4 5 6 7