Трауб хмыкнул:— Славяне начали драчку, будет чем поживиться арийцу. Как думаете, Юзеф?— Думаю, что ариец останется с пиковым интересом, — сказал Юзеф.— Все злитесь, все злитесь, — вздохнул Трауб. — И правильно делаете. Глупый немецкий писатель только к старости понял, что единственное губительное снадобье для искусства — это национализм.— Господа, — сказал Рогальский, — у меня начинает ломить в висках от вашей политики. Я не хочу политики, я чураюсь ее, потому что боюсь того, чем ее подтверждают.— У гестапо плохо с пленкой для диктофонов, — сказал Трауб, — и потом, здесь нет электричества, А если кто из вас донесет — все равно поверят мне, а не вам. Правильно, Юзеф?— Вам лучше знать гестапо, господин писатель.— Что у вас — зубы режутся? — спросил Трауб. — Кусать охота? А? — И бросил свои карты на стол. — Ловить пана издателя будет герр-товарищ актер? — спросил он. — Обожаю, когда дерутся интеллигенты. Драка — это всегда начало истории. Когда социал-демократы вертели задом и дрались с коммунистами — родился фашизм. Когда дерутся интеллигенты — крепнет аппарат тайной полиции.— Юзеф, — сказал Тромпчинский, — будь любезен, сыграй за меня, я должен посмотреть яйца и молоко. Господа, через полчаса будет омлет.Феоктистов-Нимуэр ловил Рогальского. Трауб сидел, откинувшись на спинку высокого стула, и задумчиво смотрел мимо Юзефа, куда-то в стену — между двумя старинными картинами предков Тромпчинских.— Как вы думаете, за чем будущее, Юзеф? — спросил он.— За правдой.— Бросьте чепуху пороть. Я задаю вам серьезный вопрос.— Я серьезно отвечаю вам, писатель.— Перестаньте называть меня писателем, я просил вас сто раз. Я же не называю вас пианистом без консерватории или, например, офицером...— Почему? Можете называть.— Много чести: офицер без армии. В этом все вы, поляки, — нация добровольных безумцев.— Мы не такие уж безумцы, — отвлекся Рогальский, — как это может показаться.— Безумцы, безумцы, — повторил Трауб, — но не просто безумцы, а добровольные безумцы. Это я вам комплимент говорю. Мы, например, продуманные кретины. Это я о немцах. О себе и о половинке Феоктистова. Великая нация, великая нация! Нация не может быть великой, если она заставляет всех уверовать в это с помощью концлагерей. Признание величия обязано быть актом добровольным. Как выборы. Как наши самые свободные в мире выборы в нашем самом счастливом государстве самых добрых людей, руководимых гением великого фюрера.— Господин Трауб, это нечестно по отношению к завоеванным, — сказал Рогальский. — Право слово, нечестно. Вас пожурят, нас повесят.— А что я сказал? — удивился Трауб. — Я сказал, что мы — самая великая нация, самое великое государство самого доброго и мудрого фюрера.— Важна интонация, — сказал Рогальский.— Э, бросьте... За интонацию пока еще не сажают. Если бы я сказал, что мы — нация кретинов, несчастное государство, попавшее в лапы идиота, тогда я первый бы проголосовал за свой арест! Но я-то сказал прямо обратное.— С вами день ото дня труднее, — сказал Юзеф, — что с вами, милый писатель?— Я не писатель! Я — добровольный наймит с душой подхалима!Трауб поднялся со стула и отошел к столику, уставленному бутылками с самогоном. Следом за ним поднялся Юзеф. Он остановился возле Трауба и сказал:— Господин военный корреспондент, мне нужен чистый аусвайс для одного друга...— Дурачок, — ответил Трауб, выпив, — если я ругаю мое государство и его лидеров, так это не значит, что я готов продавать мой народ, попавший в их лапы.— Каждый народ заслуживает своего правительства.— Глупо. Значит, вы в таком случае заслуживаете то, что имеете сейчас. Я к вам неплохо отношусь, но спасти от виселицы не смогу: Геббельс меня теперь не любит. Не лезьте в кашу. Выживите, это будет ваш долг перед родиной. Чтобы ей служить, надо уметь выживать. Побеждает выживший. Погибший герой обречен на забвение, выживший трус может стать живым героем, когда кончат делать пиф-паф друг в друга.— Это вы красиво говорите, Трауб, — задумчиво ответил Юзеф, — но только мы боремся против вашего правительства, а ваш народ ваше проклятое правительство поддерживает.— Я в своей прозе всегда вычеркивал эпитеты. «Проклятое» — это эпитет. Двадцатый век смял человека. Сейчас все будет решать — помимо нас — великое неизвестное, название которому — в р е м я.— Юзеф! — крикнул с кухни пан Тромпчинский. — Юзеф, дрова кончаются.— Простите, я сейчас, — сказал Юзеф и вышел из гостиной.На кухне возле двери стоял Зайоцкий. Для пана Тромпчинского-старшего он был просто Зойоцкий — часовщик и самогонщик. Для Тромпчинского-младшего это был товарищ Седой. На самом деле он был Збигнев Сечковский — начальник группы разведки Краковского подпольного комитета Коммунистической партии Польши.Юзеф и Седой вышли во двор. Ночь была холодная. Порывами налетал студеный — не июньский, а скорее ноябрьский — ветер. Звезды были по-осеннему яркие.— Юзеф, — спросил Седой, — когда ты в последний раз видел Андрея?— Андрея? Позавчера. А что?— Погоди. Где ты его видел?— В городе.— Это ясно. Где именно?— Возле магазина пана Алойза.— В какое время?— В три часа.— Он был пьян?— Что ты... Нет...— Сколько денег ты ему передал?— Тысячу злотых, как обещал.— Куда он пошел после?— Не знаю. Я смотрел, чтобы за мной не было слежки. За ним я не смотрел. А в чем дело?— Погоди. Как он был одет? Не в немецкой форме без погон?— Нет. Он был в сером костюме.— Серая рубашка с красным галстуком?— По-моему, да... Наверняка — да.— Вот так штука...— А что случилось?— В пять часов его видели входящим в абвер. В девять часов он вышел оттуда.— Не может быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16