Наша ненависть страшна, а воля к победе неизмерима. Так я спрашиваю вас: неужели мы не выиграем мир путем войны? Неужели колоссальный военный успех не родит успех политический?
Кейтель. Как сказал рейхслейтер Борман, военный сейчас одновременно и политик.
Борман. Вы не согласны?
Кейтель. Я согласен.
Гитлер. Я прошу к завтрашнему дню подготовить мне конкретные предложения, господин фельдмаршал.
Кейтель. Да, мой фюрер. Мы приготовим общую наметку, и, если вы одобрите ее, мы начнем отработку всех деталей».
Когда совещание кончилось и все приглашенные разошлись, Борман вызвал двух стенографисток:
– Пожалуйста, срочно расшифруйте то, что я вам сейчас продиктую, и разошлите от имени ставки всем высшим офицерам вермахта… Итак: «В своей исторической речи 15 февраля в ставке наш фюрер, осветив положение на фронтах, в частности, сказал: „Никогда еще мир не знал такого парадоксального в своей противоречивости блока, каким является коалиция союзников“. Далее…»

«КЕМ ОНИ МЕНЯ ТАМ СЧИТАЮТ?»
(Задание)

(Из партийной характеристики члена НСДАП с 1933 года фон Штирлица, штандартенфюрера СС (VI отдел РСХА): «Истинный ариец. Характер – нордический, выдержанный. С товарищами по работе поддерживает хорошие отношения. Безукоризненно выполняет служебный долг. Беспощаден к врагам рейха. Отличный спортсмен: чемпион Берлина по теннису. Холост; в связях, порочащих его, замечен не был. Отмечен наградами фюрера и благодарностями рейхсфюрера СС…»)

Штирлиц приехал к себе, когда только-только начинало темнеть. Он любил февраль: снега почти не было, по утрам высокие верхушки сосен освещались солнцем, и казалось, что уже лето и можно уехать на Могельзее и там ловить рыбу или спать в шезлонге.
Здесь, в маленьком своем коттедже в Бабельсберге, совсем неподалеку от Потсдама, он теперь жил один: его экономка неделю назад уехала в Тюрингию к племяннице – сдали нервы от бесконечных налетов.
Теперь у него убирала молоденькая дочка хозяина кабачка «К охотнику».
«Наверное, саксонка, – думал Штирлиц, наблюдая за тем, как девушка управлялась с большим пылесосом в гостиной, – черненькая, а глаза голубые. Правда, акцент у нее берлинский, но все равно она, наверное, из Саксонии».
– Который час? – спросил Штирлиц.
– Около семи…
Штирлиц усмехнулся: «Счастливая девочка… Она может себе позволить это „около семи“. Самые счастливые люди на земле те, кто может вольно обращаться с временем, ничуть не опасаясь за последствия… Но говорит она на берлинском, это точно. Даже с примесью мекленбургского диалекта…»
Услыхав шум подъезжающего автомобиля, он крикнул:
– Девочка, посмотри, кого там принесло?
Девушка, заглянув к нему в маленький кабинет, где он сидел в кресле возле камина, сказала:
– К вам господин из полиции.
Штирлиц поднялся, потянулся с хрустом и пошел в прихожую. Там стоял унтершарфюрер СС с большой корзинкой в руке.
– Господин штандартенфюрер, ваш шофер заболел, я привез паек вместо него…
– Спасибо, – ответил Штирлиц, – положите в холодильник. Девочка вам поможет.
Он не вышел проводить унтершарфюрера, когда тот уходил из дома. Он открыл глаза, только когда в кабинет неслышно вошла девушка и, остановившись у двери, тихо сказала:
– Если герр Штирлиц хочет, я могу оставаться и на ночь.
«Девочка впервые увидала столько продуктов, – понял он. – Бедная девочка».
Он открыл глаза, снова потянулся и ответил:
– Девочка… половину колбасы и сыр можешь взять себе без этого…
– Что вы, герр Штирлиц, – ответила она, – я не из-за продуктов…
– Ты влюблена в меня, да? Ты от меня без ума? Тебе снятся мои седины, нет?
– Седые мужчины мне нравятся больше всего на свете.
– Ладно, девочка, к сединам мы еще вернемся. После твоего замужества… Как тебя зовут?
– Мари… Я же говорила… Мари.
– Да, да, прости меня, Мари. Возьми колбасу и не кокетничай. Сколько тебе лет?
– Девятнадцать.
– О, совсем уже взрослая девушка. Ты давно из Саксонии?
– Давно. С тех пор, как сюда переехали мои родители.
– Ну иди, Мари, иди отдыхать. А то я боюсь, не начали бы они бомбить, тебе будет страшно идти, когда бомбят.

Когда девушка ушла, Штирлиц закрыл окна тяжелыми светомаскировочными шторами, включил настольную лампу, нагнулся к камину и только тут заметил, что поленца сложены именно так, как он любил: ровным колодцем, и даже береста лежала на голубом грубом блюдце.
«Я ей об этом не говорил. Или нет… Сказал. Мимоходом… Девочка умеет запоминать, – думал он, зажигая бересту, – мы все говорим о молодых, как старые учителя, и со стороны это, верно, выглядит очень смешно. А я уже привык думать о себе как о старике: сорок пять лет…»
Штирлиц дождался, пока разгорелся огонь в камине, подошел к приемнику и включил его. Он услышал Москву: передавали старинные романсы. Штирлиц вспомнил, как однажды Геринг сказал своим штабистам: «Это непатриотично – слушать вражеское радио, но временами меня так и подмывает послушать, какую ахинею они о нас несут». Сигналы о том, что Геринг слушает вражеское радио, поступали и от его прислуги, и от шофера. Если «наци № 2» таким образом пытается выстроить свое алиби, это свидетельствует о его трусости и полнейшей неуверенности в завтрашнем дне. Наоборот, думал Штирлиц, ему не стоило бы скрывать того, что он слушает вражеское радио. Стоило бы просто комментировать вражеские передачи, грубо их вышучивать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15