— Месье Степанофф! Вам звонят!Стучать она не решилась — слишком резкий звук, постоялец может вздрогнуть от неожиданности; мягкость, во всем мягкость, гостя нужно холить. Степанов тем не менее вздрогнул. Он никому не давал номер телефона, предпочитал звонить сам.— Я сплю.— Я знаю, месье Степанофф, я сказала об этом абоненту, но он срочно требует вас к аппарату.«Наверное, Джордж. Он мог узнать, где я остановился».— Кто звонит?— Какой-то советский господин.Степанов накинул халат и попросил:— Мадам Брюн, не смотрите на меня, я голый.Брюн рассмеялась, словно рассыпала по столу пуговицы. «В моем варварском французском она поняла лишь то, что я голый, — подумал Степанов. — Наш самоучитель ни к черту не годится».Телефонный аппарат стоял в маленьком коридоре, оклеенном ситцевыми, в цветочках — на немецкий манер — обоями. Мадам Брюн стояла возле телефона и держала в руке трубку.— Я думала, вы действительно голый, — сказала она, — мне было бы так интересно увидеть голого красного.— Еще увидите, — пообещал Степанов, и мадам Брюн ушла по винтовой лестнице вниз, раскачивая задницей, необъятной, как аэродром. — Слушаю, — сказал Степанов, провожая взглядом мощные телеса мадам Брюн.— Дмитрий Юрьевич, посол просит вас приехать к нему в десять.— А сколько сейчас?— Спали еще?— С чего это вы?— Мадам сказала, что вы голый.— Вот как… Когда же это она успела?…— Они проворные… Сейчас девять пятнадцать…— Хорошо, я буду к десяти.Степанов наскоро принял холодный душ, бросил в стакан воды таблетку аспирина — французы утверждают, что аспирин надо пить профилактически каждый день, чтобы разжижать кровь, а после пьянки три раза в день; заел кислую воду жестким красным безвкусным яблоком и, только спустившись вниз, недоумевающе подумал: зачем он, приехавший на этот раз править корректуру своей книги, а не по журналистскому мандату, мог понадобиться столь неожиданно? 12 12.10.83 (10 часов) Посол Андреенко был сед, моложав, поразительно быстр в движениях; со Степановым их связывала давняя дружба; разница в возрасте — двадцать лет — чем дальше, тем больше стиралась; особенно после того, как Степанов провел военкором в джунглях Вьетнама и у партизан Лаоса полгода, побывал в переделках в Чили, на Борнео, в Западном Берлине во время бунта «новых левых», в Ливане, когда Израиль только-только начинал планировать агрессию, и тот незримый разрыв, отделявший фронтовиков ото всех тех, кто не был солдатом Отечественной, все больше и больше стирался, хотя, конечно же, ни одно из трагических событий, свидетелем которых был Степанов, не могло сравниться с теми четырьмя годами битвы, участником которой — с первого дня — был Андреенко.— Я не очень нарушил ваши планы? — спросил Андреенко, когда Степанов пришел к нему.— А я люблю, когда нарушают мои планы… Особенно если вовремя и по делу. Если мне мешают работать, — усмехнулся Степанов, — это еще больше аккумулирует добрую злость, пишется потом особенно жадно…Андреенко покачал головой.— «Добрая злость»? Не слишком ли много здесь от фокуса?— Ну и что? Плохо, если его мало. Фокус, как и анекдот, суть сюжета для книги, повод для дискуссии, побудитель несогласия…— И это хорошо?— Бесспорно, Петр Васильевич. Я пришел в этот мир, чтобы не соглашаться — кажется, сие Горький. Подвергай все сомнению — Маркс.— Когда это говорят мыслители, они готовят мир к новому качеству, Дмитрий Юрьевич, и я с ними солидарен, но к великим часто примазывается могущественная прослойка лентяев, которые козыряют гарантированным правом не соглашаться во имя того, чтобы бездельничать.— Отлито в бронзу, — Степанов вздохнул. — Можно чеканить.Андреенко открыл красную папку, цепко пробежал машинописный текст, спросил, не поднимая глаз:— Вы журналиста Лыско знаете?Степанов нахмурился, вспоминая, поинтересовался:— Он аккредитован во Франции?— Нет, в Шёнёф, это европейский Пресс-центр…— Что-то слыхал, Петр Васильевич, но знать не знаю. Быть может, встречались где… Что-нибудь случилось?— Да. — Андреенко протянул Степанову два сколотых листка бумаги. — Почитайте.На первом листке сообщалось, что ночью был избит до полусмерти и отправлен на самолете Красного Креста в бессознательном состоянии в Москву журналист Николай Иванович Лыско, сорок пятого года рождения, украинец, холостой; в консульстве об этом узнали от неизвестного, который назвал место, где лежит Лыско, и предупредил, что, если красный еще раз посмеет приставать к его любимой женщине Мари Кровс, он будет убит.На втором листке сообщалось, что Мари Кровс — журналистка из Гамбурга, аккредитована при Пресс-центре, там же, где работал Лыско.Степанов пожал плечами.— А какое все это имеет отношение к Парижу, если не считать, что бедный Лыско — наш гражданин?— Непосредственное, — ответил Андреенко. — Сегодня утром мне доложили, что кто-то, назвавший себя доброжелателем, оставил в консульстве папку, в которой хранилась запись разговоров Лыско и этой самой Кровс… Интимные разговоры…— Ну и что? — Степанов снова пожал плечами, — Я не пуританин.— Вам можно позволить себе эту роскошь, — Андреенко, в свою очередь, улыбнулся. — Мне, увы, нет, и не столько потому, что я посол, сколько потому, что я старше вас и дольше работаю здесь, за рубежом… Словом, в записке, оставленной вместе с пленкой, говорится, что Лыско дурно себя вел…— Что-то пахнет грязью…— Согласен. Именно поэтому я и хотел предложить вам этот «сюжет для небольшого рассказа»… Беретесь? Или дел невпроворот?— Я же сказал: мне нравится, когда мешают. 13 12.10.83 (10 часов 45 минут) Первый выброс акций гаривасских какао-бобов, на которые ставил Леопольдо Грацио, оказался громом среди ясного неба;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22