— Который орет, что ль?— Не замечалось этого за ним. Мужики до того, кто орет, зоркие. Он тут у Зубанихи остановился, через три дома.Варя, стоявшая за фанерной перегородкой у печки, сказала:— К нему сестра из Москвы приехала.— Сестра, — фыркнул Тимофей. — Разве такие сестры бывают?— Соловый, — засмеялась Варя, — тебе все на уме грех.— А чего? В нем — счастье.Варя принесла и поставила на стол сковородку с картошкой, стукнула Тимофея по затылку и сказала:— Вот, десять лет с ним маюся, а он, как волк, все в лес смотрит…— Так ведь не бегу. А смотреть — и ворон смотрит, а птица с большим рассудком.— Рассудок, — улыбнулась Варя. — Если его в людях нет, так откуда же в птице взяться?Тимофей ответил жене что-то веселое, и они засмеялись, но Степанов не слышал, что он ей ответил, потому что вспомнилось ему, как он приехал в этот дом семь лет назад с женщиной, которую любил. Они тогда сидели за этим же столом — вчетвером, пили водку и ели картошку в мундире. И так же смеялись, и так же горел желтый керосиновый фонарь на переезде.
Степанов постучался к Зубанихе.— Войдите! — прогремел Михаил Иванович. — А, голубь! Прошу к столу! Мы пируем! Это — Нина! Сестра. Для краткости зовется первой литерой — Эн!.. Ха! Он принес хлеб! Зачем вы принесли хлеб, голубь? Это предлог, а?— Предлог.— Садитесь, кефиром угостим. Эн, дай ручку дяде.Нина оказалась совсем юной, тонкой, как хлыст, и очень резкой в движениях. Она гибко перегнулась через стол и протянула Степанову длинную руку. Волосы упали ей на лицо, но она не стала убирать их, и Степанов сказал:— Вы похожи на гогеновских женщин.— Ее задача ни на кого не походить. Не бесите мою сестру.— Вы будете кефир или чай? — спросила Нина.— Кефир — это что?— Кефир — это кефир. Вы думали, что я имела в виду закодированное название коньяка?— Почему только коньяка? Тут возможны варианты.— Нет вариантов, увы. Я привезла кефир, Миша и от него пьянеет.— У нас странный диалог, — сказал Михаил Иванович. — Эн, не сходи с ума, я ложусь спать. Голуба, бойтесь эту женщину, у нее мой характер.Разбросав вокруг себя стулья, Михаил Иванович ушел, а Степанов еще долго сидел, мучительно наморщив лоб, и вспоминал, как надо правильно говорить: «бойтесь эту женщину» или же «бойтесь этой женщины». То, что он так и не мог толком разобраться, как следовало бы говорить верно, показалось ему забавным, и он сказал вслух:— Смешно.Он вообще иногда говорил вслух какие-то мучившие его слова и, когда рядом бывали люди, очень этим смущался, и, чтобы хоть как-то сгладить возникавшую неловкость, начинал загадочно улыбаться и повторять несуразное:— Ешно, но, смеш…При этом у Степанова быстро двигался нос и закрывался левый глаз. Кое-кто угодливо смеялся, считая это чудачеством. Его это устраивало, потому что объяснять про контузию было бы нелепо и жалко, а такое — чудачество, — оно всегда воспринималось с доброжелательством. Степанов даже заметил, что несколько его приятелей, из тех, кто помоложе, стали подражать ему, произнося вслух непонятные слова, быстро при этом двигая носом и закрывая глаза.Нина спросила:— Быть может, вы хотите покушать?— Спасибо. Я только что ужинал.— «Кушал» — это лакейское слово, да?— Почему?— По литературе. Помните, в литературе прошлого века?.. Только лакеи говорили: «Кушать подано». Господа всегда говорили: «Милости прошу перекусить…»Степанов усмехнулся и сказал:— Занятно.
Ночь разметалась над землей. Облака лежали низко, будто одеяла, сбитые горячечнобольными в бреду.— К грозе, — сказал Степанов.— По-моему, пройдет левее, — ответила Нина.Они медленно шли по уснувшей деревеньке, название которой было необычно, как и все здесь, — Купавна. Белые наличники окон словно фосфоресцировали и, казалось, подсвечивались изнутри каким-то холодным искусственным светом. Лес шумел гулко, приливами.— Вы любите ночной лес? — тихо спросила Нина.Он закрыл левый глаз, завертел носом и ответил:— Не знаю, право…— А почему вы смеетесь?Степанов ничего не ответил. Когда с ним начинали говорить о красоте природы, Степанову делалось неловко, и он не знал, что отвечать. Ему казалось, что прекрасное можно писать на холсте, в литературе, но только говорить об этом не стоило. Ему не хотелось соглашаться с очевидным, названным именно так, как и нужно было назвать по грамматике. Смысл искусства — в первооткрывательстве, а моментальная фиксация увиденного — прерогатива рыночного фотографа. И еще Степанов не любил, когда при нем начинали говорить о красивом. А Степанов не любил говорунов, особенно тех, которые умеют изящно и тонко говорить обо всем, что вокруг. Такие люди, как ему казалось, неспособны к творчеству, они проговаривают самих себя.Степанову вспомнился забавный случай, когда французский высший свет пригласил на званый обед известного писателя-юмориста. К нему относились с боязнью и острым любопытством. Но весь обед писатель просидел хмуро, уставившись в скатерть, никого не вышучивал, и все шло насмарку. И только в самом конце обеда произошло то, ради чего все собрались: писатель, обратившись к соседу, попросил: «Передайте мне, пожалуйста, эту прекрасную мелкую соль». И сразу же, после секундного замешательства, все — и гости и хозяева — стали громко хохотать, считая сказанное остротой. И каждый поэтому смеялся, а вернее — старался смеяться и дольше и громче другого.…Где-то над озером, прорвав тяжелые облака, выглянул острый глаз месяца.— Можете загадывать на счастье, — предложил Степанов. — Молодой месяц-то. И слева…Он обернулся к девушке. Лицо ее сейчас сделалось еще более чеканным, глаза казались зелеными.— Хищная вы какая-то, — сказал Степанов.
1 2 3 4 5