Из норы ей протянули
руку. Она подала свою и пропала в сугробе.
В темноте Морошкина добровольно отдала свои вещи - шубу, сапоги,
шапку, - в чьи-то руки и взамен получила странный костюм.
- Мир не существова-ал, пока мной не создан был... - монотонно пела
Вита, послушно натягивая белые чулки, штаны до колен и какой-то шелковый
не то пиджак, не то полупальто.
Ее вытащили на свет. Вита блаженно улыбнулась. Хотелось лечь. Чьи-то
руки оправили на ней костюм и нахлобучили на голову пудреный паричок с
косицей.
- Спать хочу, - по-детски сморщилась Вита и улеглась на земляной пол.

ПАРЕНИЕ ДУХА
В это же время Павел Петрович Трофимчук сидел в комнате своей
любовницы, Евдокии Никитичны. Она была на двадцать лет старше Паши и он
ласково называл ее "мамуля".
Познакомились они полгода назад. В то летнее воскресенье Трофимчуку
не везло. Никто не купил у него ни одного искусственного цветка - люди
предпочитали покупать живые. С одним рублем в кармане Павел, крепко держа
в руке деревянный чемодан, забрел в "Гастроном". С горя хотелось выпить.
Паша был горд и проситься третьим в компанию алкоголиков не желал. Слезы
наворачивались на глаза от злобы. Молодой, красивый, но никому не нужный
Трофимчук простоял два часа, сверля ненавидящим взглядом дебелую
продавщицу винно-водочного отдела и надеясь на чудо. Чемодан оттягивал
руку. Волосы взмокли под полотняной кепкой. Продавщица Дуся кидала в его
сторону заинтересованные взгляды - ярость всегда делала Пашу особенно
привлекательным. За пять минут до закрытия "Гастронома" Трофимчук
почувствовал, что умирает: душа горела! Он разлепил пересохшие губы,
дернул веком и негромко сказал Дуське:
- Ну что, мамаша, уставилась? Веди к себе, что ли.
Евдокия Никитична была добрая женщина. Она кормила Пашу, обстирывала
его, выдавала деньги и обряжала в большие старомодные костюмы покойного
мужа. Ей хотелось верить, что Павел Петрович когда-нибудь женится на своей
"мамуле". Он казался ей таким нежным и беззащитным! Глядя на мягкое
девичье лицо Трофимчука, она вздыхала:
- Как бы жизнь не поломала тебя, Павел Петрович...
Трофимчук сидел за столом в серых габардиновых брюках и белой рубахе
на выпуск. Он был бос. Мокрая его одежда висела на батарее. Евдокия
Никитична штопала ему носки. Перед Трофимчуком стояла бутылка водки и
стакан. Закусывать Паша не любил. Он пил, не пьянея, только глаза из синих
делались белыми, а губы краснели.
- Мне, мамуля, ничего для себя не нужно, - медленно, тяжело
проговорил Паша.
- Устал ты очень, Павел Петрович. Молчишь все последнее время. Взял
бы отпуск, отдохнул!
- Не время мне отдыхать, Евдокия Никитична. Сказал бы я тебе, если бы
поумнее была, тайну одну. А так... - он махнул мягкой рукой.
- А ты скажи, скажи! Может, я тебе что и посоветую. Муж покойный
Василий Карпыч всегда советовался.
Трофимчук медленно улыбнулся красными губами. Блеснули белые крупные
зубы.
- Живешь ты, Евдокия Никитична, как телка в хлеву. Не знаешь ничего,
кроме выручки. Да куда тебе больше знать. Деревенская баба... Дура...
Евдокия Никитична всплакнула:
- Стара я для тебя, сама знаю... Не мучь ты меня, Павел Петрович!
Сразу скажи: "Не ровня ты мне, Дуся. Другую себе нашел. Помоложе". Нашел
ведь, Паша? Угадала?
Трофимчук положил руки на стол ладонями вниз и всхлипнул:
- Добрая ты. Жалеешь меня, как собаку. Спасибо. Но не такая ты
женщина, Дуся, о которой я мечтаю. А мечтаю я, Дуся, об Лиле. Сам ей имя
выдумал. Белая такая. Ангельская. С картины "Неравный брак". Все во мне
переворачивается, как подумаю, что ангелочка этого за старика отдают!
- Да о чем ты, Паша? - удивилась Дуся.
- Куда тебе, дуре, понять. Скоро, скоро, мамаша, все по-моему будет.
Силы мне помогают. Привидения. Колдуна одного скрутил. Во он у меня где! Я
ему, главное, виду не показываю, что верю в него. Колдунов, главное, не
бояться. Главное, вид сделать, что не верую, мол, ни в бога, ни в черта.
- Проспись, Пашенька... Тебе на работу завтра...
- Мне бы у старика секрет вызнать. Заговорит он у меня, собака. Даром
я их кормлю, что-ли! Привидения, а пожрать любят, к дефициту тянутся,
Дуся. Ох как тянутся, доложу я тебе! Вот пришлось мне мебель продать.
Цветы по ночам клею, пальцы проволокой изранил. Пух голубиный для цветов
крашу. Главное, маманя, голубков-то жалко! А что поделаешь...
Лицо Трофимчука было как снег. Шевелилось только яркое пятнышко губ.
- Пойду по земле. Во дворцах жить буду. Никто не остановит. Некому
будет. И правильно. Не собака ведь я. Нет. Не собака! Человек. И
бессмертие дам, и смерть.
- Да что ты, Павел Петрович, про смерть говоришь! Тебе бы жить да
жить! Молодой, красавец, умный! Образованный, десятилетку кончил! Получить
много будешь, машину купишь!
Трофимчук опять получил:
- А мне, Евдокия Никитична, мамуля моя дорогая, и деньги-то только
для одного нужны. Памятник человеку одному поставить. Поэту. Сереге. Из
золота. Над речкой. А вокруг - березки... Тонкие такие... Беленькие... На
зебру похожи... С полосками...
Он закрыл глаза и с мукой затянул:
- Не жалею, не зову, не пла-а-чу-у-у... Все пройдет, как с белых
яблонь дым...
Трофимчук замолк, опрокинул в себя стакан водки. По нежному белому
горлу прошла судорога. Он грохнул стакан об пол и мягко вскочил, притопнул
босой ногой, шлепнул себя по груди и коленкам. Тяжело поднялась со стула
Евдокия Никитична, тучной лебедью поплыла в пляске, напевая мотив
"Цыганочки".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14