Доктор, видимо, выслушивал ее. Она двигалась в постели, вскрикивала от боли. На безлюдной площади, где ветер взметал обрывки бумаги, медленно занимался день.
Когда Постюмес спустился вниз, Йорис открыл дверь кабинета, и доктор, видя, что, вопреки ожиданиям, его ни о чем не спрашивают, опустил голову.
— Она боится, так ведь? — проронил наконец Терлинк, вновь усаживаясь в свое кресло.
— Думаю, она отдает себе отчет в своем состоянии. Я доказывал ей, что все это пустяки, но она мне не верит.
— И она сказала, что боится остаться прикованной к постели? Вам известно, что, собственно, ее страшит, Постюмес? — И, видя, что доктор отвел глаза, Терлинк добавил:
— Знаете, почему она вам это сказала? Она боится меня. Боится очутиться в моей власти, когда станет неподвижной и будет одиноко лежать наверху. Эта женщина всегда чего-нибудь боялась…
О чем она вас просила?
Постюмес не знал, как себя держать.
— Да, она говорила со мной о своей сестре, живущей в Брюсселе. Совершенно очевидно, что, если госпоже Терлинк придется надолго слечь, окажется, вероятно, полезно…
— Признайтесь, она сказала, что я на это не соглашусь. Уверяла, что я не выношу ее сестру так же, как ее самое… Да, Постюмес, не соглашусь… Зачем вы напускаете на себя такой вид? Вы же понимаете: у меня свои привычки. Вот уже тридцать лет, как мы с ней женаты.
— Советую вам также отвести ей отдельную комнату.
— Думаете, она уже не встанет?
— Она может протянуть еще месяцы, даже годы; ее состояние будет то улучшаться, то ухудшаться…
— Ее сестру вызовут из Брюсселя.
Отрешенность, с которой он говорил, удивляла. Терлинк смотрел на человека так, словно не видел его, и доктор ушел, что-то пролепетав.
— Кофе готово, Мария?
Йорис выпил кофе на кухне, взял ковшик горячей воды для бритья и поднялся в спальню.
— Я предупрежу вашу сестру и попрошу ее приехать, — бросил он, не глядя на жену.
Он оделся, отнес, как всегда, завтрак Эмилии, которая была сегодня более нервной, чем обычно.
То и дело задувал шквальный ветер, огромные, готовые разразиться дождем тучи сменялись прояснениями, и в эти моменты мокрая мелкая брусчатка на площади сверкала под солнцем, как грани драгоценных камней.
Когда Терлинк вернулся к себе в кабинет набить портсигар, на бюваре лежала почта, и Йорис, присев, стал разбирать ее. На третьем письме, вместо того чтобы нахмуриться, он стал еще спокойнее, как будто пустот» внутри него стала абсолютной.
«Дорогой крестный.
Не мог в воскресенье навестить и обнять мать, потому что опять угодил под арест. На этот раз на две недели. Прошу вас верить, что это не слишком веселое занятие. На губе очень холодно, а баланда такая вонючая, что меня с души воротит. Тем не менее есть приходится — не подыхать же с голоду.
Все это из-за одной скотины вахмистра, невзлюбившего меня. Когда в роте что-нибудь не ладится, отсыпаются на мне.
Совсем недавно я узнал, что наш новый командир — уроженец Берне и ваш знакомый капитан вон дер Донк. Уверен, что, если вы повидаете его и замолвите за меня словечко, дела мои пойдут гораздо лучше.
Кроме того, мне надо бы малость деньжат, потому как я нашел один ход и мне будут носить еду из солдатской столовой, а также покупать сигареты. Ни письма, ни переводы проштрафившимся не отдают, но вы можете оставить конверт с деньгами в известном вам кафе — за ним зайдет один мой сослуживец.
Вы знаете: мне никогда не везло и не к кому обратиться, кроме вас.
Именно потому, что у меня пусто в кармане, меня и донимают в казарме.
Рассчитываю на вас, крестный, в том, что касается капитана ван дер Донка и денег.
Не говорите ничего моей матери: она ничего не поймет и перепугается.
Благодарю и шлю сердечный привет.
Альберт».
Сигара Терлинка потухла, и он снова раскурил ее. Потом без всякой цели встал, обошел вокруг стола, невольно отводя взгляд от того, казалось бы, ничем не примечательного места, где отныне перед ним всегда стоял Жеф Клаас.
— Мария! — неожиданно крикнул он, распахнув дверь.
Она явилась, вытирая руки передником, и Терлинк с первого взгляда понял, что она все знает.
— Закройте дверь, Мария. Что он написал вам?
— Все то же, баас. Сидит на гауптвахте. Похоже, вахмистр невзлюбил его.
— Скажите, Мария… Он сообщил вам, что написал мне?
— Да, он пишет об этом. Говорит, что…
— Что он говорит?
— Что вы наверняка вытащите его с гауптвахты, потому как вам достаточно сказать словечко капитану ван дер Донку.
— Это все?
— А в чем дело? Разве еще что-нибудь случилось?
Наверху затрещала кровать. Невзирая на боли, Тереса наверняка пытается расслышать через пол их разговор!
— Вы сказали ему?
Она, не моргнув глазом, притворилась удивленной.
— Он знает правду, не так ли? И рассказали ее вы?
— Клянусь, нет, баас. Он сам… Как-то раз, когда я умоляла его быть посерьезней и задуматься о своем будущем, он рассмеялся: «Чего мне думать о будущем? Старику придется сделать все необходимое… «А я, клянусь Пресвятой Девой, никогда не сказала ничего такого, чтобы он вообразил…
Она отваживалась поглядывать на хозяина, но понимала все меньше и меньше. Казалось, дело идет о ком-то постороннем и его совершенно не касается.
— Можете идти, Мария. — И когда она уже собиралась перешагнуть порог, Терлинк добавил:
— Кстати, должно быть письмо и для моей жены. Раз уж он за это взялся, значит, попробует сделать максимум.
— Да, письмо есть.
— Дайте сюда… Да, да! А моей жене можете сказать, что я потребовал отдать его мне.
Терлинк положил письмо рядом с первым.
«Дорогая крестная, Пишу вам потому, что очень несчастен и, кажется, серьезно болен… «
Мальчишка давно подметил, что заговорить с Чересой о своей болезни значит открыть себе дорогу к ее сердцу и кошельку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54