Так я сделал и сегодня. Действительно ли я спал? Не уверен. В полутьме, закрыв глаза, я, сдается, не переставал слышать, как бежит по трубе вода с крыши. Вивиана тоже, по-моему, отдохнула в обитом красным шелком будуаре, который она устроила себе рядом с нашей спальней.
Сейчас начало пятого. Жена, должно быть, кончает одеваться и, видимо, зайдет поцеловать меня перед тем, как отправиться к Корине.
Я вижу, что у меня мешки под глазами. Я давно уже неважно выгляжу, и лекарства, прописанные доктором Пемалем, нисколько не помогают. Тем не менее я добросовестно глотаю капли и таблетки, пузырьки с которыми маленьким арсеналом стоят перед моим столовым прибором.
Я всегда отличался большими глазами и головой такой крупной, что в целом Париже найдется всего два-три магазина, где бывают шляпы моего размера. В школе меня сравнивали с жабой.
Иногда надо мной раздается треск, потому что в сырую погоду дерево галереи разбухает, и всякий раз словно застигнутый на чем-то предосудительном, я вскидываю голову, ожидая увидеть спускающуюся Вивиану.
Я никогда ничего от нее не скрывал, но эту тетрадь все-таки спрячу под ключ в ренессанском шкафу, что стоит у меня в логове. Прежде чем приступить к записям, я проверил, не потерялся ли ключ, которым никогда не пользовались, и действует ли замок. Мне надо будет также подобрать место для ключа — скажем, за определенными книгами библиотеки: он настолько огромен, что не уместится в кармане.
Я, вытащил из ящика письменного стола бежевую папку из лионского картона с печатным грифом, воспроизводящим мое имя и адрес:
Люсьен Гобийо, адвокат Парижского апелляционного суда.
Париж, Анжуйская набережная, 17-а.
Сотни таких вот досье, более или менее распираемых драмами моих подопечных, наполняют металлическую картотеку, которую содержит в ажуре м-ль Борденав, и я долго не решался вывести свое имя на том месте, где на остальных папках фигурируют фамилии клиентов. В конце концов я с иронической улыбкой начертал там всего одно слово «Я».
В общем, я завожу досье на самого себя, и вполне возможно, что оно в один прекрасный день пригодится. Несколько оробев, я медлил минут десять с лишним, прежде чем написать первую фразу — меня подмывало начать, как в завещании:
Я, нижеподписавшийся, в здравом уме и памяти…
Это ведь и похоже на завещание. Точнее, еще не знаю, на что это будет похоже, и спрашиваю себя, не появятся ли на полях кабалистические знаки, которыми я пользуюсь, общаясь с клиентами.
В самом деле мне свойственна привычка записывать, беседуя с ними, суть того, что они выкладывают: правду, ложь, полуправду, полуложь, гиперболы и фантазии, а закорючками, понятными только мне, я одновременно фиксирую свои впечатления. Некоторые из этих закорючек походят на человечков или бесформенные фигуры, — точно такими иные судьи исчерчивают свои блокноты во время прений сторон.
Я пытаюсь смеяться над собой, не воспринимать себя трагично. Но разве это уже не симптом того, что у меня появилась необходимость объясниться письменно. С кем? Для чего? Представления не имею. В общем, в случае беды, как выражаются милые люди, откладывающие деньги, чтобы не остаться ни с чем, если дела пойдут плохо.
А могут ли они пойти по-другому? Даже в Вивиане я угадываю начисто ей чуждое чувство, как две капли воды схожее с жалостью. Она ведь тоже не знает, что ждет нас двоих. Тем не менее понимает: долго так длиться не может, и что-то произойдет.
Подозревает это и Пемаль, лечащий меня уже пятнадцать лет: рецепты он — в этом я уверен — выписывает мне без всякой убежденности в их пользе. Навещая меня, напускает на себя этакую непринужденную веселость, которой умеет маскироваться у постели тяжелобольного.
— Ну, что у нас сегодня не в порядке?
Да все. Ничто в отдельности и все разом. Тогда он принимается разглагольствовать о моих сорока пяти годах и колоссальной работе, которую я свернул и продолжаю сворачивать. Он шутит:
— Приходит; момент, когда самой мощной и совершенной машине и то необходим небольшой ремонт.
Дошли ли до него разговоры об Иветте? Пемаль вращается в среде, отличной от нашей, где просто не могут не знать подробностей моей частной жизни. Ему же наверняка известны лишь кое-какие газетные отклики, истинный смысл которых понятен — только посвященным.
К тому же речь идет не об одной Иветте. Отказывает, употребляя собственное выражение доктора, вся машина, и началось это отнюдь не вчера, не за несколько последних недель или месяцев.
Решусь ли я утверждать, что еще двадцать лет назад знал: это кончится плохо? Нет, это значило бы преувеличивать, хотя и не больше, если бы я уверял, будто это началось год назад с появлением Иветты.
Мне хочется…
Жена спустилась ко мне в норковой шубе поверх черного английского костюма и под вуалеткой, придающей таинственность верхней части ее несколько увядшего лица. Когда она подошла, до меня донесся аромат ее духов.
— Ну, заедешь за мной?
— Не знаю.
— Мы могли бы потом пообедать где-нибудь в городе.
— Я позвоню тебе к Корине.
Пока что мне хотелось одного: в полном одиночестве исходить потом в своем углу.
Вивиана коснулась губами моего лба и легким шагом направилась к двери.
— До скорого!
Она не спросила, над чем я работаю. Убедившись, что она ушла, я встал и прижался к оконному стеклу.
Чета клошаров по-прежнему торчит под мостом Мари. Теперь мужчина и женщина сидят рядом, спиной к камням набережной, и смотрят на текущую под арками реку. Издали не видно, двигаются ли у них губы, и невозможно решить, говорят ли они, потеплей укрыв живот и ноги рваными одеялами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43