Когда я вошел в столовую и увидел женщину, которую заметил в окне за занавеской, я и вправду испугался.
Я никогда не видел существа, подобного ей. На ней был халат ярко-голубого цвета, болтавшийся на ее худом теле. Голые ступни были обуты в шлепанцы, которыми она шаркала по паркету. Наконец, она беспрерывно курила сигареты.
— Ты хочешь есть? — спросила меня тетя Элиза. Чего бы ты хотел?
И тут, без причины, она поцеловала меня, прижала к своей теплой груди, так что я всем телом почувствовал ее таинственную теплую женственность.
— Я поел, тетя!
— Где ты поел?
Я покраснел. Вспомнил яблочный пирог. Не хотел признаться, что мы останавливались в кафе и ели там бутерброды.
— Не знаю.
— Вот видишь, ты совсем не ел! Садись сюда… Ты любишь мед?
Она была полна того плаксивого расположения ко мне, которое женщины считают своим долгом выражать после постигших их несчастий. Не знала, чем только меня накормить. Целовала без причины. Говорила:
— Как подумаешь о твоем бедном дяде!..
И до сегодняшнего дня я все еще поражен тем, что именно здесь, в этом доме, возле этой женщины, мои родители оставили меня на то время, пока ходили во Дворец правосудия.
Я рассматривал немало гипотез. В противоположность тому, что можно было предположить, мне редко случалось, можно сказать, никогда, хладнокровно раздумывать об этих событиях. Но иногда в сознании у меня возникали картины, и даже довольно неожиданные.
Как, например, отец и тетя Элиза в объятиях друг друга в той самой комнате, и эту картину я редко, но несколько раз видел во сне.
Это было возможно! Я бы даже сказал, что неясно желал их близости. Но из-за этого поверить, что Элиза поручила моему отцу избавить ее от Тессона… Я думаю, что объяснение проще и больше соответствует духу семьи, атмосфере, в которой мы все жили. Я уверен, что моя жена, жизнь которой была еще более связана с ее семьей, поняла бы меня.
Между прочим, не по этой ли причине Жанна проводит несколько часов в неделю за тем, что она называет «своею почтой»? Крупным косым почерком она пишет страницу за страницей родственникам, которых никогда не видит, друзьям детства. Не знаю, что она может им сказать, но для нее это священный долг, такой же, как известить друзей и знакомых о каком-то семейном событии.
Это скорее дисциплина, чем ложь. Семья есть семья, и в тех или иных обстоятельствах мы обязаны поступать так-то и так-то. Например, у нас целовались не один раз, и не два, а три; раз — в левую щеку, второй раз — в правую, потом еще раз в левую.
Если разражалось несчастье, значит, надо было вести себя, как ведут себя в случае несчастья. А в этом случае семья обязана забыть ссоры и ненависть.
Мне вспоминается и такой случай. Единственная сестра моей матери, о которой целые годы мне ничего не говорили, а если говорили, то лишь недомолвками, вышла замуж за официанта из кафе. Эта пара жила в Нанте, и если мать писала тете Анриет, она никогда даже не намекала на этого официанта. Но когда у него была операция (не знаю из-за какой болезни), моя мать, не раздумывая, поехала в Нант. Правда, после этого, когда мой дядя поправился, уже не было речи о нем ни в письмах, ни в разговорах.
В течение последующих недель мы так часто, как никогда раньше, виделись с тетей Элизой. Я полагаю, это были те недели, когда шло следствие.
И тетя Элиза принимала нас с нежным и теплым, как ванна, расположением.
В буфете всегда лежала плитка шоколада с орехами специально для меня.
Может быть, мои родители боялись чего-то? Может быть, тетя Элиза со своей стороны боялась, что заподозрят ее?
Это утро, проведенное в тесной близости с двумя чужими друг другу женщинами, не было похоже ни на какое иное. А кроме того, оно было отмечено значительным событием. Не помню, в какой момент моя тетя и ее сестра поднялись во второй этаж, положив мне на колени книжку с картинками, обычно предназначавшуюся моему брату. Я слышал шаги, голоса у себя над головой. Было темно, как всегда в этом доме, скучно. Я впервые вышел на лестницу. На площадку, к моему удивлению, проник луч солнца. Одна из дверей была открыта в залитую солнцем комнату, ослепительно светлую из-за стен, выкрашенных белой краской. Это была ванная. Я увидел голубой халат, халат Евы, она возилась с газовым водогреем, который ей никак не удавалось наладить, а тетя стояла рядом с ней, совсем обнаженная.
Она обернулась и увидела меня. Прошептала:
— Зачем ты сюда пришел? — Подошла и закрыла дверь.
Мы обедали на улице Шапитр. Тетя Ева (тетя Элиза велела мне называть ее так) надела строгий костюм, из-за которого она казалась еще более странной, как будто собралась в путешествие. Говорили о следователе, и моя мать утверждала:
— Это очень хорошо воспитанный человек…
Расспрашивали ли моих родителей об их финансовых делах? Возможно. В таком случае, должно быть, отвечала мать, отец смотрел на нее с восхищением. Правда ли, что их в самом деле подозревали в убийстве? Это тоже вполне возможно. Интересно, какое впечатление произвела моя мать на следователя? Он, наверное, удивился ее хладнокровию. Понял ли он, что главой семьи была она, что мой отец ничего не значил возле нее?
Обо всем этом я мало что знаю, но подозреваю, что мой брат Гильом знает больше, может быть из уст матери. Мы ели голубей с зеленым горошком. За столом говорили о моей сестре.
Мать сказала:
— Я хочу, чтобы она оставалась в Ла-Рошели, пока все это не кончится.
Почему она то и дело поглядывала на меня, словно хотела угадать, что происходило здесь утром? Почему, напротив, отец и тетя Элиза избегали смотреть друг на друга?
— Мне нужно дать этому мальчишке что-нибудь на память о его дяде…
И после обеда мы пошли в кабинет, огромный и пустой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36